Иисус Неизвестный
Шрифт:
XIX
Знает ли Иисус, что не согрешит, уже в ту минуту, когда искушается, или еще не знает, потому что этого не может знать Сын человеческий, не хочет знать Сын Божий? Знает это Сам Отец, или тоже не хочет знать, чтобы не отнять у Сына драгоценнейшего дара любви – свободы? [398]
Вот где и нам, людям, надо не знать, молчать, останавливаться вовремя на том краю бездны, где шепчет Сатана: «Бросься отсюда вниз». Людям дано знать лишь то, и настолько, что и насколько им всего нужнее знать: что Иисус Человек воистину умер, один за всех, на Голгофе, мучился до кровавого
398
A. Arnal. La personne du Christ, 1904, p. 33–43. – Thomasius, Christi Person und Werk, II, Theil, Die Person des Mittlers. – Schleiermacher, Der christliche Glaube, paragr. 93.
Трижды, в трех Искушениях, судьбы мира колеблются на этой высшей точке, как на острие ножа; трижды перед нами разверзается тайна Сына в Отце:
Любовь – Свобода.
Ею-то и побеждает Иисус дьявола, и победит Христос Антихриста.
XX
Если бы мы узнали, наконец, что именно в эти сорок дней, за нас, именно этим – любовью-свободой, искушал Христа Антихрист, то, может быть, в сердце нашем дописалось бы, начатое Достоевским, «утаенное Евангелие», – Апокриф об Искушении.
8. Искушение
Шли трое в подземном раю, в ущелье Крита: впереди Человек в белой одежде, какую носили только что вышедшие из вод крещения, а за Ним – двое, в темных одеждах учеников Иоанновых, Симон Ионин и брат его, Андрей.
– Равви! Равви! – звал Симон.
Но шедший впереди, – то ли не слышал голоса его, заглушаемого ревом потока, то ли не хотел слышать, – уходил, не оглядываясь.
– Нет, не слышит. Видишь, уходит от нас, – сказал Андрей, – пойдем назад.
Но Симон ускорил шаг, побежал за Уходящим, продолжая звать:
– Равви! Равви!
Вдруг, – не успели опомниться, – Тот, в белой одежде, перешел, точно перелетел, через поток, шагая с камня на камень, над пенящимся омутом, и начал всходить быстро-легко, как будто тоже взлетая, по крутой козьей тропе, на высоту почти отвесных скал. Белая, в темной зелени вересков, мелькала одежда. В последний раз мелькнула, и исчез; только сорвавшийся из-под ноги Его камень, пролетев сквозь кусты, прыгая и ударяясь о скалы, упал, в шуме потока беззвучно.
– Ушел! Ушел! – вдруг остановившись, заплакал Симон, как маленькие дети плачут. – Сколько ждали, искали, молились, и вот, только что нашли, – ушел!
– Нет, не уйдет; если Тот Самый, – никуда не уйдет: для того и пришел, чтобы люди узнали о Нем, – утешал Андрей.
Симон, так же вдруг, по-детски, как начал плакать, всхлипнул в последний раз, тяжело вздохнул и посмотрел на брата молча, пристально.
– Что ты говоришь, Андрей: «если Тот»?.. начал опять, уже без слез, но еще горестней. – Сам же давеча сказал: «нашли», сам привел меня к Нему, а теперь: «если»…
Андрей ничего не ответил. Молча пошли в Вифавару. Симон опустил голову, как будто глубоко задумался. Был третий час пополудни.
– Нет, не вернется до ночи, – сказал Симон, взглянув на солнце, будто отвечал себе на то, о чем думал. – И куда пошел, зачем? Что будет делать ночью, один в пустыне?
– Ночью, один, – повторил Андрей и, помолчав, прибавил тихо, как будто про себя: – да, лучше б не ходил: там, в пустыне, ночью, дьявол…
И только что он это сказал, почудилось обоим, хотя солнце светило по-прежнему, что вдруг потемнело все, как
Страшно было и Человеку в белой одежде. Шел, как будто не Своей волей, а чья-то сила влекла Его, неодолимая – выше, все выше, по таким крутизнам, где нога человеческая не ступала никогда.
Выйдя из ущелья, начал всходить по отлогому скату ослепительно-белой, на черно-синем небе, известняково-меловой горы. [399] Только узкая, черная, на меловой белизне, щель, как адово устье, зияла под Ним, – теснина Крита, подземный рай.
399
«Сорокадневная» гора Искушения, Quarantana средних веков, нынешний dschebel Karantal, находится в горной пустыне Иудеи, к западу от Иерихона, на северном конце ущелья wadi Kilt, древнего Krith. Здесь, уже в IV веке, в память об искушении Господа, спасались христианские отшельники. С точностью, однако, нельзя определить место искушения: кроме dschebel Karantal'я указываются и другие горы: Ras et-Tawil, к востоку от Михмаса (1 Цар. 13, 18) и dschebel Muntar, у Марзабы, с чьих вершин открывается вид почти на всю Св. Землю от Ермона до Мертвого моря. – Dalman, 105–107. – Soden, Reisebriefe aus Palestina, 1901. S. 92–94. – P. Rohrbach. Im Lande Jahwes und Jesu, 1911. S. 197–198.
Медленно-медленно, – то ли очень устал, то ли все страшнее было идти, – поднявшись на один из ближайших к вершине уступов, срезанный плоско, как плоская кровля, – остановился.
Прямо под Ним, на востоке, на дне зияющей пропасти, вилась по желтизне песков, между двух зеленых полосок приречных зарослей, серебряная нить Иордана: там была Вифавара. К северу, над уходящими вдаль и все бледней и бледней, по мере отдаления, голубеющими грядами Иудейских, Самарийских и Галилейских гор – там был Назарет, – белела, на самом краю неба, не мертвой, как эта меловая гора, белизной, а живой, розовеющей, седая глава снежного Ермона. К западу, в полукруглой выемке, темнела дремуче-лесистая, близкая вершина Масличной горы: там был Иерусалим. К югу, еще ослепительней, сверкала отлого-нисходящая, серебряно-серая, лоснящаяся, как под весенним солнцем ледяная кора, солончаковая степь, а за нею – как будто на земле невозможный, наяву невиданный, только снящийся, был провал земли, котловина глубокая, ведьмин котел, с ядовитым сгустком на дне, синевы тоже невиданной – синим, как синий купорос, – Мертвым морем: там был Содом.
Только что остановился, – вспомнил, узнал, как будто шепнул Ему кто-то на ухо: «здесь!» И уже не страшно стало, а скучно, тошно, темнотою смертною, и сердце в Нем отяжелело, как раскаленный камень – один из тех камней, что в здешней пустыне, летом, не простывая от дневного зноя, и в ночной темноте горячи, точно изнутри подземным огнем раскаленные: камню такому подобно было в Нем раскаленное сердце.
Два больших белых камня увидел: один чуть-чуть позади и пониже другого. «Два седалища, одно для царя, другое для наушника», – подумал опять будто не Сам, а кто-то за Него.
Тут же и другие камни лежали, мелкие, плоские, круглые, желтовато-белого известняка, с виду рассыпчато-мягкие, на что-то похожие, – на что именно, – вспомнить не мог, или не хотел: слишком было скучно, тошно; но и сквозь скуку слабо ужалил сердце опять давешний страх.
Долго смотрел на эти два камня, не двигаясь; не хотел подходить к ним, но сила повлекла, неодолимая: медленно-медленно, каждому шагу противясь, а все-таки делая шаг, подходил – подошел, сел на Свой камень, тот, что был чуть-чуть впереди. Хотел сесть лицом к Ермону, спиной к Мертвому морю, но не мог, – сел к нему лицом. И, белый, на белом камне, окаменел.