Икар
Шрифт:
И вот наступил холод.
Он был почти желанным.
Позже они пролетели над архипелагом Сан-Блас с его россыпью лодок, бросивших якорь в бухтах с подветренной стороны, а затем продолжили полет над морем, не теряя из виду берег, на котором уже вырисовывались темные вершины горной цепи Серрания-дель-Дарьен.
Спустя два часа они начали спускаться над петлей залива Ураб'a, чтобы приземлиться на пыльной полосе, украденной у густых зарослей, где-то в километре от первых домов Турбо.
Спрыгнув на землю, Джимми
— Ну и как вам?
— Здорово!
— А ведь это были цветочки. — Летчик кивнул в сторону высокой цепи гор, маячившей вдали. — Вот где нас ждут ягодки!
— Как высоко нам предстоит подняться?
— Богота находится на высоте немногим больше двух тысяч шестисот метров над уровнем моря, — прозвучал обескураживающий ответ. — Так что судите сами. — Пилот подмигнул пассажиру. — С сердцем проблем нет?
— Нет, насколько мне известно.
— Это хорошо, поскольку некоторые во время подъема отдают концы, а мне что-то не улыбается лететь с покойником. Это приносит несчастье. — И уже другим тоном добавил: — Еще не поздно изменить решение.
— Ни за что, даже за все золото мира!
— Насколько я понимаю, речь идет не обо «всем золоте мира», а всего лишь о какой-то его части. И об алмазах. Пообедаем?
— Пообедаем? — с ужасом переспросил собеседник. — Да меня выворачивает наизнанку!
На самом деле речь шла не столько о том, чтобы подкрепиться, сколько о том, чтобы дать двигателям время остыть, заправиться горючим и пронаблюдать за изменениями ветра и вида облаков, которые уже начали заволакивать самые высокие вершины грозного хребта.
Мокрый от пота тучный мулат, утверждавший, будто он начальник аэродрома (если можно было так назвать лесную прогалину вместе с одним-единственным сооружением — хижиной, крытой пальмовыми листьями), оглядел с помощью треснувшего бинокля далекий горизонт и пожал плечами: дескать, ничего определенного.
— Ни то ни се! — скорее проворчал, чем проговорил он. — Может, будет лучше, может, хуже. Смотря какая будет погода.
— Ну, называется, помог!
— Тебе решать, — сказал толстяк. — Я могу сказать только одно: в ближайшие дни обстановка не сильно изменится. Что сегодня, что завтра, что через неделю — без разницы!
— В таком случае лучше лететь, — подытожил Джимми Эйнджел.
— Речь идет о твоей жизни, не моей, — вяло отозвался толстяк.
— Если бы дело касалось твоей, я бы не раздумывал, — шутливо заметил Король Неба. — Ладно! — крикнул он. — Поехали!
Вскоре все три самолета снова были в воздухе. На этот раз дело и правда обстояло сложнее, потому что по мере того, как они набирали высоту, моторы угрожали заглохнуть, ревели и содрогались, словно еще метр —
Когда спустя пятнадцать минут серебристая полоса моря исчезла за спиной, внизу была только темная сельва, высокие вершины и глубокие ложбины — и тут вдруг начиналась болтанка: это невесть откуда взявшаяся турбулентность давала почувствовать свою власть, бесцеремонно швыряя самолеты из стороны в сторону.
Холод усиливался.
Вскоре появились первые заснеженные вершины, и у шотландца Джона МакКрэкена возникла абсолютная уверенность в том, что их старому металлическому шмелю нипочем не перевалить через величественный хребет Анд.
«Кертиссы» точно так же «ползли» вверх по склону.
С запада надвигались темные тучи.
Выл ветер.
Старуха, должно быть, уселась на хвост измотанного «Бристоля-Пипера», который издал хриплую жалобу.
От него требовали слишком многого.
Все-таки возраст не тот.
И не то состояние.
Даже если скинуть лет пять, все равно не под силу.
Он начал терять высоту.
А может, и не терял.
Может, и так — возможно, высота оставалась прежней, но земля придвигалась все ближе.
Покатая, каменистая и почти без признаков жизни, до такой степени враждебная, что у любого человека при виде ее застыла бы кровь — но не у Джона МакКрэкена, замерзшего до мозга костей.
— Он падает!
Джимми почувствовал, что его хлопают по плечу, и обернулся.
— В чем дело? — спросил он.
— Он же падает!!! — вновь прокричал пассажир.
— Не волнуйтесь! — услышал он шутливый ответ. — Земля прямо под нами.
«Прямо под нами, сукин ты сын! — пробормотал себе под нос шотландец. — Ущелья — вот что под нами…»
Мотор закашлял.
Фюзеляж заскрипел.
Правый элерон проскрежетал.
Нос на какое-то мгновение опустился, но американец тут же обеими руками потянул на себя штурвал, приговаривая:
— Ну, давай же, милый! Давай, давай!.. Выше нос!
Снега стремительно приближались.
Таких белых и грозных снегов Джону МакКрэкену в жизни не приходилось видеть: громады льда и снега надвигались на слабый пропеллер, а тот крутился, не переставая, безуспешно пытаясь ввинтиться в разряженный воздух.
— Давай, черт побери! Ты что, хочешь меня подвести? Ты же можешь! Сам знаешь, что можешь!
Джимми Эйнджел разговаривал с грудой ржавого железа, словно это и в самом деле было живое существо. Видно, были правы те, кто уверял его, Джона МакКрэкена, в Нью-Йорке, будто прославленный герой Великой войны, сбивший четыре немецких истребителя, когда ему еще не исполнилось и двадцати, был самым безответственным и безрассудным летчиком, бороздившим небеса.