Икар
Шрифт:
Кайманов здесь не было, в этом он был уверен.
Кайманам не нравятся черные быстрые воды.
Они предпочитают тихую илистую воду.
Но были еще ягуары, анаконды и многочисленные стада диких свиней — грозные пекари с мощными клыками, которые в два счета проглотят его живьем.
Проклятие. Не хватало еще, чтобы его съели свиньи.
— Джон! — тихо прошептал он. — Где ты, Джон?
Однако старый друг, который ни разу его не подвел, единственный человек на свете, способный помочь ему избежать такой
Какая досада!
И это когда им наконец удалось разбогатеть!
Прожить жизнь в бедности, чтобы умереть богатыми, — что может быть нелепее?
Хотя ведь они всю жизнь поступали неразумно.
Начало темнеть.
Скоро звери покинут убежища, прибегут на запах крови и начнут грызть ему ноги, которых он даже не чувствовал.
«О Господи! Почему Ты уготовил мне такой конец?
Разве Тебе мало моих страданий за все эти годы?
О Господи! Сделай так, чтобы не темнело».
Но темнота сгущалась, и вот, когда он перестал различать желтый цвет цветов, до него дошло, что сегодня полнолуние, а ведь согласно старой легенде тому, кто видел Мать всех рек, уже не суждено увидеть следующую полную луну.
А джунгли — это такое место, где легенды, как правило, приобретают силу закона, потому что никакие законы здесь не признаются.
— Джон! Где ты, Джон? Почему ты меня не защищаешь?
Столько лет он чувствовал себя рядом с ним как у Христа за пазухой, и на тебе, в самую тяжелую минуту оказался беззащитным.
Это несправедливо!
Несправедливо, что верный товарищ позволил унести себя течению и бросил его на растерзание стервятникам и свиньям.
Он почувствовал себя преданным.
Джон МакКрэкен не имел права умирать, покинув его в таком скверном положении.
Никакого права!
Джон МакКрэкен был просто обязан остаться в живых и поспешить к другу на помощь, чтобы выстрелом в голову избавить его от часов страха и страдания.
А потом, если угодно, мог утопиться или повеситься на дереве.
Или отдаться воле течения — пускай уносит его в море.
Но сначала ему следовало выполнить давнее обещание и всеми силами охранять сон друга.
— Джон! Где ты, Джон?
— Вот он я.
Ночь уже наступила, поэтому Эл Вильямс не мог разглядеть такое дорогое его сердцу изможденное и обросшее бородой лицо.
Его нервная система больше не работала, поэтому он не почувствовал, что друг с силой сжимает его руку.
Только голос, неповторимый хриплый голос, единственный голос, который он слышал на протяжении нескольких лет, принес его душе покой.
Теперь свиньи его не сожрут.
И стервятники не выклюют ему глаза.
А ягуары не будут следить за ним из темноты.
— Джон, я умираю!
Их дружбе исполнилось уже
Даже из жалости.
Они прошагали вместе тысячи километров, зная, что Старуха дышит им в затылок, — к чему теперь отрицать, что она все-таки их настигла?
Она была здесь, сидела на песчаном берегу, смотрела на огромную луну, которая уже показалась по ту сторону озера, и терпеливо ждала, когда уэльсец Эл Вильямс заплатит по счету, по которому приходится платить любому живому существу.
И самое противное было не то, что Старуха приперлась получить свою мзду — этого все равно не избежать, — а то, что она, как водится, предъявила счет в самый неподходящий момент.
Единственный человек, которому выпала честь подняться на Священную гору и увидеть Мать всех рек, не сможет воспользоваться своими открытиями из-за какой-то дурацкой легенды.
Шотландец, по-видимому, понял, что сжимать руку друга бесполезно, поэтому ласково погладил его по лицу. На этот раз умирающий почувствовал прикосновение и попытался улыбнуться.
— Мы далеко продвинулись, правда? — чуть слышно прошептал он.
— Очень далеко.
— И стали богатыми?
— Очень богатыми.
— А кокосы?
— Где-то здесь… Вода вынесла их на берег.
— А куда мы попали?
— На озеро. Оно широкое и глубокое. Стремнины и водопад, с которого мы ухнулись, остались южнее, а здесь тишь да гладь. Река вытекает с северо-восточной стороны.
— А куриара?
— Разнесло в щепы.
— Как же ты отсюда выберешься?
— Какое это имеет значение?
— Для меня имеет… — уверенно сказал уэльсец. — Сейчас меня волнует только одно: чтобы, по крайней мере, один из нас двоих вышел победителем.
Джону МакКрэкену хотелось ответить, мол, какая там победа, когда один из нас умирает, но он промолчал. Быть богатым — даже вдвойне богатым теперь, когда ему не с кем делить сокровища, — на его взгляд, было в тысячу раз хуже, чем до конца жизни оставаться бродягой.
Они долго вынашивали мечту, но она обернется кошмаром, если завтра ему суждено проснуться одному.
Луна дрожала на поверхности воды.
Эл Вильямс спал.
Джон МакКрэкен плакал.
Плакал впервые, сколько себя помнил.
Старуха, сидевшая на песке у кромки воды, затряслась от удовольствия. Ничто так не тешит ее пустую душу, как слезы людей, которые страдают, когда у них забирают тех, кто им дорог.
Смерть питается горем, словно пиявка кровью, и обожает слезы, особенно если это слезы сильного и мужественного человека, каким проявил себя шотландец.
Джон МакКрэкен положил голову друга себе на колени, гладил его по лицу — каждая родинка и каждая морщинка на нем были ему до боли знакомы — и сдерживал рыдания, кусая губы, чтобы хоть как-то справиться с горем.