Илион
Шрифт:
И вот вчера… Каждый из гостей поздравил именинницу с предстоящим первым посещением лазарета, произнес за столом красивую речь, пересыпанную пожеланиями здоровья и счастья. Великий учитель был на редкость лаконичен: «Не надо». Ханна прорыдала в спальне подруги целый вечер и даже впрямь собиралась отказаться, подумывала спрятаться от сервиторов, которые продолжали вышивать ритуальное платье. Однако что же делать? Все через это проходили. Ада, Харман, Даэман… Все до единого.
Затем настало утро. Ханна спустилась из спальни в незатейливом хлопковом одеянии, украшенном
Ада кипела от злости, провожая Ханну до факс-портала. Красавица всю дорогу отворачивалась, чтобы не показать слезы. Хозяйка Ардис-холла всегда считала ее самой крепкой из подруг, однако сегодня бесстрашная, неунывающая атлетка и художница казалась маленькой заблудившейся девочкой.
– Может, после лазарета я ему больше приглянусь, – проговорила именинница. – Стану взрослее, женственнее…
– Может быть, – согласилась вслух Ада.
А про себя подумала, что все мужчины одинаковы – самовлюбленные, бесчувственные свиньи, которые только и ждут случая продемонстрировать собственное свинство.
Ханна выглядела такой хрупкой и беззащитной, когда сервиторы за руки ввели ее в павильон. Погода стояла ясная, в лицо веял нежный ветерок, и только в сердце Ады сгущались грозовые тучи. Девушку вдруг охватило необъяснимое чувство потери. Странно, ведь дюжины друзей совершали подобный ритуал ежедневно, и ничего такого. Хозяйка Ардис-холла и сама бывала в лазарете, правда, помнила об этом весьма смутно: какая-то теплая водичка, бак… Но почему-то Ада разревелась, когда подруга, взмахнув рукой на прощание, скрылась за дверями портала. Возвращаясь домой в одиночестве, девушка только укрепилась в озлоблении на Хармана, Одиссея и всю мужскую братию.
Словом, в лице юной красавицы, что шагала по полю, сын Лаэрта напрасно ожидал бы найти преданную ученицу, готовую смотреть ему в рот.
Коренастый бородач, нарядившийся словно для боя, с мечом на поясе, восседал на сухом поваленном дереве, а сотни зрителей располагались вокруг на склоне. Многие из мужчин щеголяли точно такими же туниками и широкими ремнями из кожи, большинство отращивало бороды, еще недавно считавшиеся признаком дурного вкуса.
Ада подоспела вовремя. Ей был известен обычный распорядок Одиссея: через час после рассвета мужчина собирал учеников и говорил к ним примерно девяносто минут, ближе к вечеру проводил еще один урок, а перед ленчем и в долгих послезакатных сумерках отвечал на вопросы.
Молодой человек из новеньких робко поднял руку:
– Учитель, зачем нам нужно выяснять имена своих отцов? Прежде это было не важно.
Ада тихонько вздохнула. Сейчас гордый грек выбросит правую ладонь вперед и примется тыкать пальцем в воздух, подчеркивая главные мысли. Кстати, девушка впервые обратила внимание на то, что многие из последователей начинали походить на бородача не только манерой одеваться, но и бронзовым загаром и даже крепостью мышц. В самом начале Одиссей установил жесткое правило: любой, кто желает слушать его более двух раз, обязан не менее часа в день заниматься на полосе препятствий, устроенной учителем в лесу из веревок, огромных колод и грязных ям. Гости, конечно же, посмеялись над нелепой затеей, но потом
– Если не ведаешь, кто твой отец, – спокойно и громко отчеканил воин, так что голос его разнесся далеко по лужайке, – как ты познаешь самого себя? Вот я – Одиссей, сын Лаэрта. Отец мой – царь, и он же человек своей земли. В последний раз я видел его по колено в грязи, сажающим новое деревце взамен дуба-исполина, погубленного молнией и в конце концов срубленного рукой повелителя. Лишь постигнув, кем были мои предки, ради чего жили и за что умирали, я понимаю и собственную цену.
– Расскажите нам еще раз про арету, – раздался голос из задних рядов.
Хозяйка узнала спросившего. Петир, один из самых первых учеников, появившийся в те дни, когда гостей можно было пересчитать по пальцам. Этот зрелый мужчина вообще не покидал Ардис-холла, и за месяц борода его стала почти такой же густой, как у варвара. А казался таким умным, мысленно усмехнулась девушка.
– Арета? – повторил Одиссей. – Это просто. Арета – значит совершенство и стремление к безупречности буквально во всем. Значит – каждым своим поступком служить совершенству, уметь распознать его при встрече и непременно достигать в собственной жизни.
Приземистый новичок в десятом ряду, чем-то напомнивший Аде пухлого кузена, расхохотался:
– Как это – безупречности во всем? Что за вздор? Это невозможно. И кому придет охота добровольно надрываться? – Он огляделся по сторонам, ожидая поддержки.
Никто не смеялся. Ученики молча посмотрели на говорящего – и вновь повернулись к Одиссею. Сын Лаэрта сверкнул крепкой белозубой улыбкой.
– Я не сказал: достичь, друг мой. Но пытаться мы должны. Желать совершенства – вот единственно достойный человека путь.
– Да ведь у нас так много дел, – ехидно заметил спорщик. – Нельзя же упражняться во всех сразу. Надо уметь выбирать главное, разве не так? – Мужчина не сдержался и ущипнул свою соседку-подружку, чтобы хоть она выдавила из себя смешок.
– Верно, – ответил учитель. – Но помни, ты оскверняешь любое занятие, какое не посвятил арете. Ешь ли ты? Ешь так, будто последний раз в жизни. Готовь так, точно и нет на свете другой еды! Богам жертвуешь? Представь, что судьба всех близких зависит от твоей искренности, благоговения, самоотдачи. Любишь? Пусть любовь станет самой яркой и драгоценной звездой в созвездии твоих деяний, возложенных на алтарь ареты.
– Объясни нам слово агон, Одиссей, – сказала молоденькая женщина в третьем ряду, Пеаэн.
Вроде бы умная, трезво рассуждает, а глядите-ка, туда же, подивилась Ада.
– Хорошо. Агон – это сравнение вещей друг с другом, – негромко, но внятно проговорил сын Лаэрта. – Равноценны ли они, или одна больше другой. Вся вселенная принимает участие в динамике агона. Дерево, на котором я сижу, больше ли оно, чем, скажем, вон то, у кромки леса, на самом холме? – хитро прищурился он.