Илион
Шрифт:
– Что это? – выдавил из себя Манмут, чувствуя, как холодеют органические внутренности.
– Лондонский мост. – Шекспир пожал плечами. – Поведайте же мне о вашем друге.
Устав глазеть на прославленного драматурга снизу вверх, моравек забрался на каменную стену, что служила перилами. На востоке громоздилась неприступная башня грозного вида – та самая башня из «Ричарда III», предположил капитан подлодки. «Я сплю или умираю от недостатка воздуха, – решил он про себя. – Однако не позволю этому сну прекратиться, не задав хотя бы одного главного вопроса».
– Вы уже взялись
Драматург с улыбкой посмотрел на зловонную Темзу и обернулся на смердящий город. Повсюду лежали нечистоты, в лужах разлагались конские трупы, окровавленные части куриных тушек плавали в сточных канавах и плавно кружились в затхлых заводях. Маленький европеец давно уже вырубил все обонятельные датчики. Для него оставалось загадкой, как люди со здоровыми носами, не подлежащими отключению, способны выдерживать подобное издевательство.
– Откуда вам известно о моих первых опытах сонетов? – промолвил Бард.
Манмут по-человечьи пожал плечами:
– Обычная догадка. Так вы их начали?
– Я подумывал развлечься с этой поэтической формой, – признал драматург.
– А кто тот юноша, которому посвящены стихи? – спросил моравек, еле дыша от восторга. Неужели на его долю выпадет счастье разгадать тайну многих веков? – Уж не граф ли Саутгемптон, Генрих Ризли?
Актер Королевского театра заморгал от изумления и внимательно вгляделся в собеседника.
– Похоже, вы следуете за мной по пятам, крохотный Калибан.
Хозяин «Смуглой леди» кивнул:
– Стало быть, это он? Ризли?
– Его светлость встретит в октябре свою девятнадцатую осень, и говорят, нежный пушок над его губой уже превращается в жесткую щетину. Не очень-то годится для «юноши».
– Тогда Уильям Герберт, – высказался европеец. – Ему только двенадцать, и третьим графом Пембрук он станет через девять лет.
– О, вы умеете предвидеть будущие взлеты и падения? – с тонкой иронией изрек Шекспир. – Мастеру Калибану подвластен Океан Времени, а не одни лишь марсианские моря, которые мы здесь упоминали?
Манмут был слишком возбужден, чтобы отвечать.
– Знаменитое издание 1623 года вы посвятите Уильяму Герберту и его брату, а когда сонеты напечатают, на титульном листе будет стоять «г-ну У.Г.».
Драматург уставился на собеседника, как на порождение горячечного бреда.
«О нет, мастер Шекспир, в действительности это вы – предсмертный бред задыхающегося мозга», – подумал моравек. А вслух произнес:
– Мне просто любопытно, как можно иметь любовником юношу или мальчика.
К изумлению капитана «Смуглой леди», Бард выхватил из-за пояса кинжал и подвел острие прямо к шее существа.
– Есть ли у вас глаз, маленький Калибан, чтобы мне пронзить его?
Осторожно, боясь оцарапать долговременную плоть еще глубже, Манмут промолвил:
– Тысяча извинений. Я здесь чужой и незнаком с вашими обычаями.
– Видишь ли те три ближайших головы, насаженные на колья?
Моравек опасливо покосился:
– Вижу…
– Еще неделю назад их обладатели тоже были незнакомы с нашими манерами, – прошептал поэт.
– О да, понимаю. Я не желал оскорбить вас, сэр.
Грозный клинок скользнул обратно в кожаные ножны. Маленький европеец припомнил, что актеры всегда питали слабость к выразительным позам и цветастым выражениям. Хотя, конечно, заточенный кинжал не имел
Собеседники одновременно повернулись к Темзе. Чудовищно огромное рыжее солнце нависло над рекой в закатной дымке. Шекспир заговорил, негромко и мягко:
– Если я когда-нибудь и напишу сонеты, о Калибан, то лишь исследую в них заново свои ошибки, слабости, сделки с совестью, тщеславие и мучительные неясности жизненного пути – подобно тому, как мы щупаем языком окровавленную дырку в десне после стычки в таверне. Поведайте же мне о гибели своего друга, этого Орфу с Ио.
Манмут не сразу уловил суть вопроса. Ах да…
– Я не смог завести «Смуглую леди» в одну из прибрежных пещер. Пытался, но не смог. Реактор внезапно вырубился, и мы остались без тока. Подлодка проплыла еще чуть-чуть, менее четырех морских миль, я опустошил емкости с балластом, и все-таки мы затонули в трех километрах от берега.
Он бросил взгляд на поэта. Казалось, тот слушает очень внимательно. Стены домов за его спиной окрасились неповторимым алым цветом заката на Темзе.
– Я выбрался наружу, переключился на автономное дыхание и нырял несколько часов подряд, – продолжал Манмут. – Инструментов почти не осталось: нагрудный фонарь, немного ацетилена да пальцы манипуляторов. Я не сумел ни вскрыть двери отсека, ни расчистить завалы в затопленном коридоре. Какое-то время Орфу поддерживал со мною связь – пока внутренние системы подлодки не отказали окончательно. Знаете, в его голосе не слышалось ни беспокойства, ни страха, только усталость… страшная усталость. До последней минуты. Там, внизу, было очень темно. Вроде бы я потерял сознание. Наверное, так и лежу теперь на дне марсианского океана, скончавшись вместе с Орфу. Или же медленно умираю, и клетки органического мозга в предсмертном всплеске активности рождают видение о нашем разговоре.
– В твоей груди сердца живые бьются всех тех, кого давно ты схоронил, – монотонно изрек Шекспир, – возлюбленных, что больше не вернутся, друзей твоих, что спят во тьме могил. [18]
Моравек очнулся на суше. В косых лучах марсианского утра он увидел над собой дюжины маленьких человечков с полупрозрачными зелеными лицами. Их черные глазки пристально смотрели на робота. Когда тот поднялся со слабым жужжанием сервоприводов и сел, существа отступили на пару шагов.
18
Сонет 31. Изм. перевод Сергея Степанова.
О небо, ну и малыши. Еще ниже Манмута. Бесполые обнаженные существа отдаленно смахивали на гуманоидов: две руки, две ноги – однако, приглядевшись, моравек не заметил ни ушей, ни ртов. Трехпалые конечности придавали им особое сходство с мультперсонажами из медиаархивов Потерянной Эпохи. Плоть этих странных созданий напоминала мягкий прозрачный пластик, внутри которого булькали и перекатывались пузыри, зеленые комки, частички и крупные капли непонятного происхождения, точно в лампе, подаренной Уртцвайлем и погребенной теперь на дне океана. Никаких вен или полноценных органов.