Илион
Шрифт:
– С тех пор мы имели друг друга сотни раз, – мягко продолжала красавица. – Однако ничего подобного этой ночи между нами не случалось. Никогда.
Мамочки. Что это… похвала? Я так хорош или… Стоп! Ерунда. В поэме Гомер на каждом шагу превозносит богоподобный облик и чары Париса, величайшего любовника, перед которым не устоять ни кратковечной женщине, ни богине, а это значит лишь одно…
– Ты, – прервала мои смущенные думы Елена, – ты был… серьезен.
Вот как. Серьезен. Я потуже запахнул рваный хитон и в замешательстве уставился на грозовое небо.
– Искренен, – продолжала она. – Очень искренен.
Если ты не заткнешься, подумалось мне, если не прекратишь подбирать синонимы к слову «ничтожный», я выкручу твое белое запястье, отберу кинжал и сам полосну себе по горлу.
– Это боги направили тебя? – спросила красавица.
Может, все-таки приврать? Даже у этой женщины с сердцем воительницы не поднялась бы рука распотрошить посланника с Олимпа. Но я снова выбрал правду. Елена читала меня, будто раскрытую книгу. И потом, ложь приедается…
– Нет, меня никто не направлял.
– Ты явился в этот дом, только чтобы побыть со мной?
Что ж, хотя бы на сей раз обошлось без непристойностей.
– Да. То есть не совсем.
Избранница Париса молча смотрела на меня. Где-то на улице громко захохотал мужчина. К нему присоединился звучный женский смех. Я же говорил, Илион никогда не спит.
– Как тебе объяснить? Всю войну, с самого первого дня мне было так одиноко… Безумно не хватало человеческого тепла, беседы, прикосновений…
– Теперь-то, надеюсь, хватило? – перебила она, не то насмехаясь, не то обвиняя.
– Да, – отозвался я.
– У тебя есть супруга, Хок-эн-беа-уиии?
– Да. Нет. – Я замотал головой, чувствуя себя последним идиотом. – Наверное, когда-то я был женат… Только теперь моя жена мертва.
– Наверное?
– Видишь ли, бессмертные перенесли меня на Олимп сквозь пространство и время… – Все равно не поймет; ну и ладно. – Кажется, я умер в той жизни, а они каким-то образом восстановили мой прах. Но не память. По крайней мере не целиком. Иногда в голове возникают картинки из прошлого, зыбкие, как мечта или сон.
– Я знаю, о чем ты, – откликнулась Елена.
И схолиаст из двадцатого столетия поверил: действительно знает. Неясно откуда и все же – знает.
– Кому именно ты служишь, Хок-эн-беа-уиии?
– Отчеты выслушивает одна из Муз. Однако лишь вчера стало известно, что моей жизнью управляет сама Афродита.
– Странно, – вскинулась красавица. – Моей тоже. Как раз вчера, когда она вытащила Париса из горячей схватки с Менелаем и перенесла в нашу постель… [17] Сначала я отказывалась, но богиня угрожала предать меня губительной, испепеляющей ярости (это ее слова) троянцев и ахейцев…
17
Тут Хокенберри противоречит сам себе: в шестой и девятой главах он утверждает, что поединок имел место несколько лет назад.
– А еще покровительница любви… – негромко сказал я.
– Покровительница похоти. Вожделений, о которых мне столько известно, Хок-эн-беа-уиии.
И снова я не нашел
– Мою мать звали Леда, дщерь Ночи, – будничным тоном поведала Елена. – Однажды Громовержец спустился к ней и обольстил, приняв вид лебедя. Огромного такого самца… В нашем доме была фреска, изображающая моих старших братьев у алтаря Зевса. И меня – в виде большого белого яйца.
Тут я не сдержался и громко прыснул. Живот непроизвольно сжался, ожидая удара холодной стали.
Красавица лишь обнажила белые зубы.
– Так что не рассказывай мне про похищения или про то, каково быть пешкой в руках богов, Хок-эн-беа-уиии.
– Ну да. Когда Парис появился в Спарте…
– Нет. Когда мне исполнилось одиннадцать, я была насильно увезена Тезеем из храма Артемиды Орфийской и вскоре понесла. Дочка, Ифигения, не вызывала в сердце нежных чувств, пришлось отдать ее на воспитание Клитемнестре и Агамемнону. Братья избавили меня от ненавистного брака, забрали из Афин обратно в Спарту. Тезей же отправился с Геркулесом воевать против амазонок, потом женился на одной из них, вторгся в царство Аида, ну и заодно прогулялся по лабиринту Минотавра на Крите.
У меня начала кружиться голова. Троянцы, греки, божества – за плечами каждого из них долгим шлейфом тянулась какая-нибудь запутанная история, только и поджидающая удобного случая, чтобы обрушиться на несчастного слушателя. При чем это здесь?..
– Мне все известно о вожделениях, Хок-эн-беа-уиии, – речитативом повторила Елена. – Великий царь Менелай назвал опозоренную девушку своей невестой, хотя такие мужчины предпочитают девственниц. Чистота породы для них важнее жизни. А потом явился Парис, наученный Афродитой, и снова похитил меня, увез на черном корабле в Трою, точно… добычу.
Она остановилась. Ее глаза внимательно изучали меня. Что здесь ответишь? Холодный, даже ироничный тон красавицы разверз передо мной непроглядную черную бездну горечи… Хотя нет, не горечи, спохватился я, заглянув в эти огромные очи. Их наполняла жуткая тоска. И смертельная усталость.
– Хок-эн-беа-уиии, – промолвила Елена, – ты тоже считаешь меня самой прекрасной женщиной в мире? Ты пришел похитить меня?
– Нет, не за этим. Мне и самому некуда идти. Дни схолиаста Хокенберри сочтены. Я обманул Музу и ее госпожу Афродиту. Богиня любви ранена Диомедом и проходит курс лечения, но когда она выйдет… Или мне конец, или мы не стоим сейчас на этой террасе.
– Даже так?
– Да.
– Идем в постель, Хок-эн-беа-уиии.
В серую предрассветную пору, спустя пару часов после нашей новой близости, я пробуждаюсь, чувствуя необыкновенный прилив сил. Лежу спиной к Елене, однако почему-то уверен: она тоже не спит на своей просторной кровати с затейливыми ножками.
– Хок-эн-беа-уиии?
– Что?
– Как же ты служишь Афродите и прочим богам?
С минуту я размышляю над вопросом. Затем поворачиваюсь. Прелестнейшая во вселенной женщина, освещенная тусклыми отблесками из окон, облокотилась на белый локоть; ее долгие темные локоны, немного спутавшиеся за время нашей близости, ливнем стекают на обнаженные плечи и руку. Широко распахнутые глаза пристально смотрят на меня.