Иллюзии без иллюзий
Шрифт:
Отец с Арнольдом ругались постоянно. И уже будучи очень почтенными людьми (к тому же с молодости, как я уже говорил, на «вы»), обзывали друг друга, не стесняясь окружающих, непотребными словами.
Но при всех распрях до ссоры у них с отцом никогда не доходило. Когда в пятьдесят девятом году отец получил звание народного артиста России, он — в моем присутствии — сказал: «Арнольд, я хочу выпить за вас, это наш общий праздник. Это звание мы заработали вдвоем. И оно у нас — одно на двоих».
Категорический склад ума не мешал Арнольду Григорьевичу быть чутким в дружбе, понимать
Арнольд вместе с Леонидом Лавровским из Большого театра создали у нас «Балет на льду». Этот проект нельзя признать вполне оригинальным. И знаменитый австрийский балет на льду, и американский «Холидей он айс» переигрывали нас по роскоши оформления. И потом, что, конечно, самое главное, — у них всегда работали чемпионы, которые переходили в профессионалы, едва закончив звездную любительскую карьеру. И Арнольд считал эту свою работу лишь разминкой перед созданием по-настоящему принципиально нового дела.
В шестидесятые годы он создал Цирк на льду. В нем уже балета как такового почти не было. Все основное действие происходило на коньках: акробаты, клоуны, воздушные гимнасты опускались на арену и работали свои номера на коньках. Впоследствии Арнольд поставил на коньки иллюзиониста. Подсадку (когда артист, внедренный в публику, до поры себя не обнаруживает) очень хорошо делал Владимир Яновскис — в общем-то коверный, если бы уместно было так сказать про клоуна, работающего на льду. Словом, Арнольд оставался Арнольдом — точнее не скажешь: он сделал ледовый вариант насыщенной цирковой программы, все, по обыкновению, обосновав драматургически. И перевод на иное покрытие без раздумий можно назвать авторизованным. Почерк Арнольда Григорьевича в полной мере проявился в работе и новых для цирка людей.
В первой же программе Цирка на льду появился — по настоянию Арнольда — вполне «фирменный» аттракцион: «Медвежий хоккей». На афише непременно изображался медведь с клюшкой как знак необычного жанра. Медведи на коньках, гоняющие шайбу, вызывали у публики неописуемый восторг. У дрессировщика Майорова (фамилия как нельзя лучше соответствовала тому моменту: вся страна боготворила спартаковских игроков братьев Майоровых) в распоряжении оказался медведь — прирожденный хоккеист. Как только шайба попадала к нему, он инстинктивно швырял ее в ворота…
Сразу же за успехом первых ледовых представлений последовали попытки продублировать начинание — возникло еще несколько подобных цирков и у нас, и за рубежом. Но подражатели схватывали одну лишь форму — по-арнольдовски вдохнуть содержание в зрелище никто не умел…
…Отец работал на Цветном бульваре — и однажды после представления ему сделалось плохо. Его отвезли в Первую Градскую больницу — диагноз: что-то типа микроинфаркта. Врачи запретили ему два месяца подниматься с постели. А билеты проданы на много представлений вперед. Аншлаги. Кио был палочкой-выручалочкой. Возврат билетов в кассу никак не входил в намерения дирекции.
И у меня дома раздался телефонный звонок: «Игорь, здравствуй, это Марк Соломонович Местечкин. Скажи, пожалуйста, ты знаешь работу отца?» — «В общем, знаю…» — «А ты мог бы отработать вместо него?»
А мне пятнадцать лет. Я, как понимаю теперь,
К этому времени отец меня уже выпускал иногда на публику, где я показывал самостоятельно разные номера.
Соглашаюсь без особых колебаний. Местечкин спрашивает: «Что тебе для самостоятельного выступления надо?» — «Ну, во-первых, чтобы папа разрешил, а во-вторых, чтобы Арнольд был…»
И так как-то получилось, что отец разрешение дал. И Арнольд, страшно ворчавший из-за того, что вот впервые в жизни в субботний день он не пошел на бега, занялся вплотную мною. Помог отобрать номера. И состоялась не предвиденная никем премьера. После чего Арнольд подошел ко мне — сказал: «Барахло, полное барахло», но притом обнял и поцеловал.
Отец через два месяца вернулся из больницы — и когда он пришел на первое мое представление и сел в первом ряду, я первый раз узнал, что такое настоящее волнение артиста. И дальше работал уже вместе с ним в качестве помощника и дублера. Вот так я и начался в пятьдесят девятом году. И с тех пор тружусь…
Отец с Арнольдом очень внимательно следили за тем, что я делаю на арене. Стараясь привить мне школу, они не ограничивались собственными советами и вмешательствами, если требовалось. Они сочли, что я должен заняться техникой речи, привыкнуть разговаривать с публикой — Арнольд заметил, что у меня есть к этому склонность и способности. По их просьбе со мною занимались такие зубры эстрады, как замечательный конферансье Михаил Наумович Гаркави и даже Смирнов-Сокольский. Затем меня перепоручили режиссеру из театра Охлопкова Кашкину — мы работали с ним в Свердловске на гастролях и в Москве.
Дальше Арнольд с отцом решили, что мне надо больше разговорной практики. Кроме работы с Кио в цирке на тридцати-сорока представлениях, я делал в месяц еще пятнадцать, а то и двадцать шефских выступлений. Выезжал с группой артистов в школы, на заводы, предприятия и в колхозы, куда угодно… Причем они настаивали, чтобы я не просто работал те же номера, что в цирке, но и рассказывал, шутил, вел программу. И они добились, что я стал чувствовать аудиторию — знал, как и с кем говорить, кого из коллег как подать, и себя подавать научился: я же провел сотни, тысячи встреч с самой разнообразной публикой.
Арнольд давал мне множество советов. Но притом никогда не бывал многословен. Умел одной фразой-репликой намекнуть, когда я что-то делал не так. Или — крайне скупой на похвалу — иногда поощрить очень добрым словом.
Помню, в шестьдесят шестом году, вскоре после смерти отца, я поехал в Японию. На одном из представлений в Токио я почувствовал переполох за кулисами из-за того, что прибыл наследник императорского трона, принц — мальчик лет десяти-двенадцати. В конце спектакля я повернулся к ложе — и поклонился конкретно ему. Мелочь, казалось бы, — я и не знал, правильно ли поступил, — а за кулисами Арнольд сразу же расцеловал меня и сказал: «Ты поступил как большой артист. Ты молодец!» Вот так, не читая никаких лекций или нотаций, он воспитывал во мне вкус, культуру работы на манеже…