Иллюзия любви. Сломанные крылья
Шрифт:
— Или что?! — сверкнул глазами сын. — Если уж на то пошло, мне всё это тоже не нравится. По какому праву ты полезла в карман моей куртки? Я тебе давал на это разрешение?! Или, может быть, я попросил тебя об этом?! — Семён прищурился. — Что же ты замолчала, словно в рот воды набрала?
— Ты стрелки-то не переводи, умник! Сейчас речь не об этом.
— Как раз об этом!
— А ну-ка, прикуси язык, салажонок! — тёмно-серые глаза Надежды сверкнули недобрым огнём, и она с силой ударила ладонью по полированной поверхности стола.
Привыкнув видеть от матери только теплоту
— Это ты мне? — потрясённо выдавил он.
— По-моему, нас в квартире двое, — напряжённо сдвинув брови, Надежда снова взяла в руки деньги. — Я слушаю тебя внимательно.
— Я не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне! — медленно подняв голову, Семён зло взглянул на мать.
— Пока ты мне не объяснишь, откуда это, другого тона не будет, — с нажимом произнесла она. — Чтобы собрать две тысячи, нам с Русланом пришлось перевернуть небо и землю, и мне непонятно, откуда в твоём кармане оказалась сумма в тысячу долларов, сумма, которой у тебя не могло быть в принципе!
— Это моё дело! — Тополь исподлобья взглянул на мать. — Я взрослый человек и не обязан отчитываться перед тобой по любому поводу.
— Ах ты, гадёныш! — кулаки Надежды сжались. Побледнев, как полотно, она медленно встала из-за стола. — Хочешь ты или нет, я всё равно об этом узнаю.
— Я ничего не намерен тебе объяснять! — разозлившись, Семён свёл брови у переносицы, и на его лице появилось точь-в-точь такое же выражение, которое Надежда помнила за его отцом в молодости. — К твоему сведению, в моём кармане должна была лежать не одна тысяча, а три, ясно?! — он снова сверкнул глазами. — Да, три, и нечего на меня смотреть, как на врага народа!
— По какому праву ты смеешь повышать на меня голос?! — терпение Надежды лопнуло.
— По тому же самому, по которому ты смеешь обшаривать мои карманы! — не остался в долгу сын.
— Семён! Говори сейчас же, где ты взял эти проклятые доллары, а не то я за себя не отвечаю! — Надежда почувствовала, как к голове прихлынула кровь.
Ещё никогда Семён не видел мать в таком состоянии, и, глядя в её горящие недобрым огнём глаза, он впервые в жизни по-настоящему испугался её взгляда.
— Не кричи на меня! — нерешительно огрызнулся он и тоже поднялся на ноги, пытаясь придать себе уверенности за счёт своего почти двухметрового роста. — До тех пор, пока ты не сбавишь обороты и не перестанешь орать на меня, как на мальчишку, я не собираюсь с тобой ничего обсуждать.
— А я не собираюсь идти с тобой на какой бы то ни было компромисс! — Надежда приблизилась к сыну. — Откуда это, щенок ты этакий?! — она поднесла деньги к его лицу, и от необыкновенной силы, исходившей от всей её фигуры, Семёну невольно стало не по себе. — Ты их украл? У кого? Говори.
— Ничего я не крал! — он стал белее простыни.
— Тогда откуда это? — настойчиво повторила она и заметила взгляд сына, брошенный на входную дверь. — Даже не думай! Никуда ты отсюда не уйдёшь, пока я не узнаю всей правды.
— Далась она тебе, эта правда!
Первым порывом Семёна было влезть в ботинки, сорвать с
Конечно, гордость — дело великое, но стоять на заснеженной улице, дрожа от пронизывающего ледяного ветра только из-за того, что не справился со своими эмоциями, — удовольствие весьма сомнительное. Безусловно, сегодняшнее поведение матери — нечто из ряда вон выходящее, но какой смысл наказывать самого себя?
— Так ты будешь говорить или нет? Я требую объяснений.
— Требуешь? — Семён посмотрел на мать долгим тяжёлым взглядом. — Значит, требуешь… Хорошо, пусть будет по-твоему, — негромко произнёс он и опустил пушистые ресницы, которые полностью скрыли от бдительного ока матери два недобрых колючих огонька, блеснувших на донышке синих, как чистое июльское небо, глаз.
Не сейчас, когда-нибудь позже, настанет день, когда мать пожалеет о том, что сделала с ним сегодня, и захочет, чтобы он забыл всё до единого слова, но что-то изменить будет уже не под силу даже ей. Нет, выискивать повод, чтобы отомстить, или цепляться к ничего не значащим мелочам он не станет. Семён будет просто ждать, терпеливо ждать того момента, когда ей придётся с лихвой расплатиться за всё сразу: и за недоверие, и за унизительную слежку, и за то, что он — не вся её жизнь, а только часть, пусть даже и большая.
Пронизывающе холодный март девяносто седьмого уже закончился, но над городом по-прежнему висела сизая мешковина неприютного стылого неба, отражающаяся в изломанных льдинках застывших за ночь луж. Проседая под собственной тяжестью, целыми днями грязные ноздреватые сугробы сочились мутными холодными ручейками, выстилавшими в темноте тротуары и газоны тонкой плёнкой неровной бугристой наледи, тусклой, похожей на истёршийся от времени старый целлофан.
Зябко поеживаясь, Тополь стоял у светофора и ждал, когда загорится зелёный. Пробегая беспрерывным потоком, автомобили распространяли вокруг себя отвратительный запах отработанного бензина, и, морща нос, Леонид задумчиво размышлял о том, что лет эдак через пять-десять в Москве станет абсолютно нечем дышать.
Чувствуя, как холодный воздух пробирается сквозь тонкую шерсть демисезонного пальто, Тополь оглянулся по сторонам и с завистью посмотрел на предусмотрительных счастливчиков, всё ещё кутавшихся в тёплые зимние куртки. И чего ему вдруг пришло в голову, что пора вылезать из зимней одежды? Подумаешь, апрель на календаре! Ну и что? Да хоть июнь! Разве это повод стоять и мёрзнуть, дрожа на пробирающем до костей ветру?
Подняв воротник, Леонид снова вздрогнул, бросил взгляд по сторонам и, хотя еще горел красный свет, торопливо двинулся через улицу, надеясь проскочить между движущимися автомобилями. Конечно, нарушать правила нехорошо, тем более что остальные пешеходы жались у края тротуара, терпеливо дожидаясь зелёного. Но они были одеты гораздо теплее, а потому могли позволить себе не спешить и любоваться на светофор хоть целые сутки кряду.