Иллюзия преданности 1
Шрифт:
– А если неадекватно?
– Понизят.
– Понизят мои потребности? – Терри не мог удержаться, чтобы не подразнить Карьяна. Для него была непривычна подобная отрывистая манера речи, выдающая простака. Аристократов учили говорить много и красиво – чтобы каждая реплика превращалась в монолог, который слушателям захотелось бы записать и заучить наизусть. Примерно так, как разговаривал Риттау.
Карьян на провокацию не поддался.
– Можно и так сказать, – уронил он и перестал отвечать на новые вопросы.
Интермедия. Лассель Риамен
«Амират» значит «истина».
Об этом Лассель рассказал судовой врач, когда вызвался осмотреть ее больные глаза. Он подтащил тяжелый стул близко к окну, усадил ее лицом к небольшому смотровому окошку и попросил снять темные очки и смотреть прямо на свет, сколько сможет, пока он ищет на дне ее глаз какие-то лишь лекарям понятные знаки. Лассель не могла смотреть на свет даже одной минуты. Предприняв несколько безуспешных попыток помочь ей справиться со светобоязнью, судовой врач рассказал ей о том, как имперцы понимают слово амират. Почему он ей это сказал? Почему именно этими словами?
– Это название города, – возразила Лассель, сев вполоборота, чтобы свет не мучал ее. – Амират – это город, не правда ли?
– Священный город, госпожа, – поправил лекарь, мужчина средних лет, по морскому обычаю отпустивший бороду и усы, хотя они не были настолько густыми, как у неразговорчивого хмурого капитана. Врач убрал увеличительное стекло в бархатный мешочек и сложил в футляр из черного дерева. – Любой имперец сказал бы вам, что Амират должен увидеть каждый перед встречей с Создателем.
– Увидеть Амират и умереть, – бледно улыбнулась Лассель. А может и не улыбнулась вовсе. Только попыталась. Улыбаться и шутить было не то чтобы слишком тяжело для нее, но она чувствовала неуверенность в том, что у нее получится.
– Да, так они тоже говорят, слово в слово.
Лассель надела темные очки и стало чуточку легче. Ей не хотелось видеть Амират ни в каком смысле.
– Я досадил вам? – суховато уточнил судовой врач, имени которого она никак не могла вспомнить. Вроде он представлялся, но лишь однажды, и настолько давно, что воскресить в памяти звучание его имени не представлялось возможным. Проще перечислить клички всех королевских гончих, которые брали первый приз за скорость с семьдесят первого по восемьдесят шестой. Какая досада, что невежливо переспрашивать имя человека, который оказывает тебе услуги!
Лассель посмотрела на него поверх темных очков и ничего не ответила. Ее лоб пересекла морщинка, будто она пыталась, но никак не могла вспомнить какую-то досадную мелочь.
– Прошу меня извинить, сударыня. Я должен вернуться к работе.
– Вы не подскажете, который час? – неуверенно спросила она. Это точно было не то, что она пыталась вспомнить, но ей до того хотелось задержать рядом этого смутно знакомого располагающего к себе человека, что она пошла на эту маленькую уловку. Почему-то ее тревожили мысли о том, что она не всегда знала, сколько сейчас времени. Словно что-то важное происходило по часам, и она рисковала пропустить нужную минуту.
Он достал из кармана часы с узнаваемым авторским знаком на крышке. Работа уважаемого мастера, но Лассель не могла вспомнить и его имени тоже. Многие имена растворились в морской воде…
– Полдень минул полчаса
– Вот как? Это славно. Я жду сына к ужину, а здесь такая качка, что он точно будет недоволен. Приходится временами держать тарелки, чтобы не упали со стола. Это не очень удобно. – Она снова бледно улыбнулась, рассеянно глядя на свои руки в черных кружевных перчатках. Она не помнила, откуда у нее на среднем пальце взялась вызывающая дыра. Однако с ней была одна странность. Стоило ей присмотреться внимательнее, как дыра исчезала. А потом опять появлялась, если некоторое время смотреть на что-то другое. Если бы она догадалась спросить у врача, откуда у нее такие странные галлюцинации, тот ответил бы, что она не снимала эти тонкие перчатки много дней и ночей. Но разве она могла такое спросить и рискнуть вызвать его насмешку? Ведь очевидно же, что перчатки совершенно целые, если не отводить от них глаз. Ведь очевидно же?
Лассель задумчиво взглянула на лекаря, склонив голову к плечу. Ей казалось, что она уже много раз спрашивала про перчатки, но не могла вспомнить, насмехался ли он над ней из-за этого.
– Вы все еще ждете сына на ужин, сударыня? Несмотря на мои уверения, что он не придет?
– На этот раз придет. Он не приходит потому, что не выносит качку. Когда ему было шесть, его отец взял с собой на морскую прогулку и едва не утопил бедного мальчика. С тех пор он побаивается моря, и мы не можем его за это осуждать, – она посмотрела на врача настолько укоризненно, будто тот вслух усомнился в отваге ее сына, которого не знал, но о котором за время пути успел выяснить немало.
– Вы полагаете, только качка мешает ему навестить вас за ужином? – хмыкнул судовой врач, забыв о своем решении быть милосерднее к бедной помешанной. Тем более, что он и сам не знал, что в этой ситуации вернее называть милосердием – поддерживать разговор о сыне, который она с такой охотой заводит, или раз за разом опровергать все ее доводы одним простым и жестоким фактом: она его больше не увидит. Никогда.
– Он хотел поговорить со мной. Я это очень хорошо помню. Значит, он непременно придет на ужин, как только эта ужасная качка закончится, – убежденно ответила Лассель Риамен.
Лекарь кивнул, отказавшись от идеи продолжать бессмысленный спор.
– Не забудьте принять лекарство, сударыня. Его нужно принять прямо сейчас, до еды.
Морщинка между бровей разгладилась и Лассель посмотрела на врача с искренней признательностью. Ведь это именно то, о чем она усиленно пыталась вспомнить – лекарство. Ну конечно же! Как любезно с его стороны напомнить ей о приеме лекарства, а то ведь она стала ужасно рассеянной в последние дни. Как кстати пришлась эта морская прогулка. Ей давно следовало отдохнуть и отвлечься от мыслей о работе.
Мысли о работе причиняли боль, поэтому она всячески их избегала.
Лассель подошла к комоду, прибитому к полу и стене при помощи больших железных скоб. Потянулась к резной шкатулке, в которой хранила баночку с медово-янтарными пилюлями. Шкатулка выглядела странно. Лассель точно помнила, что она не была такой поцарапанной. Ее будто кто-то в бешеной злобе изрезал и истыкал ножом. В груди поднялось тяжелое темное раздражение. Это все жестокие и бессмысленные выходки хмурой девушки в черном чепце, которая помогала ей расчесывать волосы – Лассель ни на минуту не усомнилась в этом, хотя и не помнила, когда та успела изуродовать вещь, принадлежающую госпоже.