Иллюзия реальности

Григоров Сергей Львович

— Отдать швартовы! — разнеслись по «Элеоноре слова капитана.

Ну кто сейчас знает, что такое «швартовы», и почему их надо кому-то отдавать!

Много слов и оборотов речи потеряли свое былое значение, подумал Ник Улин. Из глубин памяти выполз еще один пример: задорный боевой клич «сарынь на кичку». Кто сейчас сможет объяснить смысл этих слов?

Очередная команда Благова прозвучала в унисон мыслям квартарского трибуна.

Команда состояла всего из одного слова.

Того, что произносится каждый раз, когда человеческий космический корабль отправляется в полет.

Того, что было произнесено первым человеком, вырвавшимся в космос:

— Поехали!

ЧАСТЬ 2.

ПОЛЕТ

Разгон

Светлая безмятежность съежилась в микроскопический овал, из которого хлынула чернота, и Алексей Сковородников понял, что проснулся.

Он уже давно не вскакивал в горестном отчаянии. Но, как и прежде, вынужден был несколько мгновений приходить в себя, вспоминая, кто он, где он и что он должен делать.

Его кровать — можно ли это ложе, низкое и всюду мягкое называть кроватью? — затерялась посреди безграничной пустыни. Воздух по-утреннему свеж, но чуть-чуть пахнет пережженной сковородкой. Вблизи проглядывает нормальный пол, смутно напоминающий паркет. Но где-то в полуметре уже накатывается тоненький слой мельчайшего песка. А далее вырастают целые барханы с рифлеными от ветра боками, нескончаемыми колоннами устремляясь к горизонту. Редкими неуверенными пятнами чахнут засохшие до коричневости деревца. Низкое небо, освещаемое всходившим за горизонтом солнцем, нависает многотонной темно-синей громадой. Как он здесь очутился?

Невольное желание броситься выяснять, как он в одиночестве, но на вполне цивильном лежаке оказался в пустыне, легко ушло, ибо в подсознании сидело, что ничего страшного — надо только вспомнить, к чему все это.

И он вспомнил: вчера он у себя в каюте экспериментировал с бытовой техникой, да так и уснул.

Закрыл глаза, мысленно приказывая фантому раствориться. Открыл. Каюта приняла прежние формы. Абсолютно голая комната размерами десять на десять метров. От иллюзии песка не сохранилось даже запаха.

По привычке горестно кряхтя, сел. Должна была заныть спина, напоминая о разбитых межпозвонковых дисках, а в тазобедренном суставе — последствия былого ранения — поджидала удобного момента острая боль. Ничего не болело. Даже шрамов не осталось. Устранили теперешние эскулапы приобретенные им в прошлой жизни памятные метки, ничего не скажешь. Движения были легки и свободны. Тело переполняла задорная энергия, несвойственная ему в прежней жизни. Вроде бы и он здесь сейчас, а вроде бы и не он. Вроде бы живой… да не совсем.

Встал, подошел к стене-экрану, послушно высветившей обзорную картинку. Его каюта была глубоко внутри звездолета, да и вообще, как он смог лично убедиться, у «Элеоноры» не было ни одного иллюминатора, но телевизионное изображение давало полную иллюзию, что за тончайшей прозрачной перегородкой разверзлась космическая бездна. Угрожающе смотрели на него немигающие звезды. Внизу, у самого пола хищно метались сполохи от факелов непрестанно работающих реактивных двигателей.

Яфет как-то заговорил с Ником Улиным, что коли луч прожектора в космическом вакууме не виден сбоку — нет молекул воздуха, рассеивающих свет, — то и реактивные струи двигателей звездолета также не должны были бы им видны. Тем более что выбрасываемая дюзами плазма такой температуры, что излучает разве что далеко за оптическим диапазоном. Мол, телевизионные датчики подсовывают им неверную картинку. Ник Улин степенно отвечал, что да, чисто теоретически в первом приближении луч прожектора в глубоком вакууме сбоку не виден… если пренебречь квантовыми эффектами. Кроме того, полный вакуум — это абстракция, нет такового в природе. А реактивные струи всегда будут видны хотя бы из-за спонтанно образовывающейся турбулентности. Взаимодействие различных по плотности плазменных сред характеризуется широким энергетическим распределением, что и порождает попутное хаотичное свечение… Грустно ему было слушать ту тарабарщину.

Зажглись

информационные экраны. Малый, вспомогательный, высвечивал лишь оценки состояния физического и психического здоровья членов команды-22 — все бодрствовали и пребывали в отличном настроении. От их начальника, Вана Лусонского было сообщение: на сегодня назначен званый обед, приглашен старший помощник капитана; всем к такому-то часу быть в банкетном зале номер 3, дресскод — смотри приложение.

На главных информационных экранах шла обычная подборка общекорабельных новостей: текущие галактические координаты «Элеоноры», характеристики окружающего космического пространства, огромный массив постоянно контролируемых технических параметров, в отдельных окошечках, раскрывающихся от одного только взгляда на них, показывалось, чем заняты звездолетчики сейчас, каковы дневные планы их работ, и так далее. При желании можно было понаблюдать за любым членом экипажа — от юнги до самого капитана — при исполнении им служебных обязанностей. Можно было лично поучаствовать в любом производственном совещании, дать свои предложения и рекомендации, покритиковать любых должностных лиц. Он никак не мог привыкнуть к такой открытости.

В свое время ему объяснили, что в Галактическом Содружестве одну из главных причин возникновения в прошлом неугасимых общественных волнений устранили самым принципиальным образом: обязали все земные общины следовать единому закону, налагающему запрет на искажение или засекречивание любой информации. Каждый имел право знать все и обо всем. Однако жизненные реалии оказались несовместимыми с подобной открытостью. В сфере социально значимых профессий развились свои языки, понятные только посвященным. Он много раз присутствовал на различных медицинских консилиумах, где обсуждалось состояние его здоровья, но почти ничего не понимал из того, что говорили врачи. Изменились и этические правила поведения: считалось крайне неприличным ставить в неудобное положение собеседника и задавать прямые вопросы, на которые тот не желал отвечать. Кроме того, расцвело и заматерело зарождающееся на заре компьютерной эры искусство закапывания файлов в информационном сетевом мусоре.

В прошлой жизни он видел тогдашние, весьма несовершенные компьютеры только издали. Здесь без общения с интеллектуальными машинами нельзя было и часа прожить. После воскрешения он упорно овладевал новыми для себя навыками. Однако, несмотря на все старания, путешествия в виртуальной реальности давались ему с большим трудом. Предприняв несколько безуспешных попыток докопаться, что на самом деле думают о нем теперешние и какие планы в отношении него строят, он убедился: все, что ему действительно не положено знать, сам он никогда и не узнает, сколько б времени он ни потратил на сидение за компьютерным пультом. Вот тебе и доступность информации!

Принять личное участие в работе экипажа, дать какие-нибудь советы? Возможность чисто теоретическая. А на практике — чем он, при его уровне знаний, может быть полезным? Сейчас, например, полным ходом идет подготовка к выключению реактивных двигателей и переходу в илин-парковый режим набора скорости. Что он может по этому поводу сказать, совершенно не представляя, как не-ракета вообще может ускоряться в безвоздушном пространстве?

Раньше ему удавалось испытывать чувство быть нужным другим людям. Но все привычное утонуло в веках, осталось разве что только… Мгновенное воспоминание о прошлом включило миниатюрный аудиплеер, прилепленный к уху. Раздалось смутно знакомое «утро красит нежным светом стены древнего…». Вчера перед сном он поставил подборку песен, созданных за несколько десятилетий до своего первого рождения. Хорошие песни. Добрые. Задорные. Теребящие душу. А вот те, что были написаны в год его смерти, почему-то не вызывают никаких ассоциаций — ни приятных, ни неприятных. Словно бы та, прежняя жизнь заранее, еще перед физической смертью бесповоротно отторгла его.