Иллюзия смерти
Шрифт:
Не смотреть в окна. Почему мне запрещено это? Я сел и опустил голову. Желтый цвет предупреждает о смерти. Желтый трактор. Сидеть тихо.
— Я думал, ты уже не приедешь, — послышалось на улице.
Это сказал какой-то мужчина.
— Куда ж я в таких? Совсем развалились, а в магазине опять только резиновые! — узнал я голос водителя.
— Да, в резине много не находишь, — согласился его собеседник. — Ну, давай, что ли?
Разговор, совершенно не поддающийся расшифровке.
Нечего и говорить, что я плевать хотел на все запреты и тут же стал нарушать
Перед трактором стояли двое: водитель, отдававший мне свои глупые распоряжения, и самый обыкновенный солдат-очкарик. За спиной военного на стене над высоким крыльцом висела вывеска безопасного красного цвета.
— Подожди-подожди, — вдруг неодобрительно заявил солдат, увидев содержимое свертка. — Речь шла о «четыре-двенадцать», а это — «три-шестьдесят-две»! — Его очки сверкнули возмущением.
Ну, тут-то моей соображалки хватило для отождествления предмета разговора. На великие праздники, к примеру, Первое мая, словно разница в пятьдесят копеек усиливала значение этого дня, дед покупал к столу водку «Экстра» за четыре рубля двенадцать копеек. В остальных случаях, не обозначенных красными днями в календарях, когда до праздника труда было еще далеко, а Новый год уже прошел, дед втихаря от бабушки баловал себя в гараже обыкновенными «чебурашками» за три рубля шестьдесят две копейки.
Я не выдержал напряжения, рука моя сорвалась и ударила по какой-то железяке. Та двинулась, и на пол упала, грохоча, тяжелая отвертка.
Солдат мгновенно вскинул голову, а водитель трактора медленно, мне даже показалось, что неторопливее, чем было необходимо для простого укора, поднял на меня взгляд. Солнечные лучи, отразившиеся от их очков, заставили меня зажмуриться. Но если солдат смеялся, щурясь и моргая, то взгляд тракториста пронзил меня с той же яростью, с какой моя лупа прожгла однажды осиное гнездо.
Мне стало страшно. Невозможно объяснить, почему вдруг. Ведь я не сделал ничего, что шло бы в разрез с общепринятыми правилами поведения. Но я испытал тот леденящий душу страх, который никоим образом не связан с угрозой высадить меня и больше не катать.
— А это еще кто? — Солдат хохотнул, упрятывая в карман бутылку водки и протягивая трактористу пару новеньких кирзовых сапог.
Продолжать торг в присутствии ребенка из-за такой мелочи, как разница в классе поллитровки водки, он, вероятно, не счел возможным.
— Соседский мальчишка, — зачем-то солгал тракторист. — Попросил покататься. — Снова ложь!
— Ну, тогда удачи, старик! — Солдат махнул мне рукой, но этого ему показалось мало. Он сорвал с головы пилотку, выдернул из нее звездочку и бросил мне в окно. Я ловко, как обезьянка, разыскал ее на полу.
Тракторист быстро переобулся, открыл дверцу, наклонился и швырнул свои старые резиновые сапоги за сиденье.
Трактор взревел как тысяча, нет, как две тысячи быков и рванулся вперед.
Только тогда, когда шум стих, я услышал:
— Ты обещал не смотреть в окно.
— Я не обещал.
— Как это ты не обещал? — повысил голос тракторист. — Я же спросил тебя, мол, понял? И
— Но я не обещал.
Не знаю, почему мужчина был так раздосадован. Дети часто не подчиняются требованиям, и это, наверное, дает повод родителям хмуриться. Но он не был мне отцом или дедом. Отчего же столько досады?
Тракторист боялся, что я расскажу кому-нибудь об этой не совсем равнозначной мене с солдатом? Но зачем мне выставлять в неприглядном свете военного, поменявшего два предмета на один? И потом, солдат подарил мне звездочку. До этого мне давал их только дед. Значит, солдат был хорошим человеком, пусть и оказался простаком при обмене.
Логическая цепь таким вот образом нечаянно выволокла на свет мнение о трактористе как о человеке нехорошем. Он обманул солдата и был со мной груб. Так, во всяком случае, управлял рассуждениями мой мозг.
— Ты знаешь, что такое везенье? — вдруг спросил тракторист после долгого молчания.
С момента отъезда от воинской части все его движения были резкими и точными.
— Конечно, — не думая, ответил я. — Вот у вас сейчас везение.
— У меня? Как это? — Он удивился так, что отвлекся от дороги.
— Вы меня везете, значит, у вас везение. Если бы я вас вез, значит, везение было бы у меня.
Он почему-то расслабился и усмехнулся. Но глаза его, огромные из-за толстых линз очков, все равно смотрели напряженно.
— Как твоя фамилия?
Я назвал.
— Тебе цыгане нравятся? — Это было еще неожиданнее.
— Не знаю.
— Как это не знаешь?
— Они не сделали мне ничего плохого. Хорошего тоже. Поэтому и не знаю.
Около минуты он молчал, а потом тихо произнес:
— А я их ненавижу!.. Они мою сестру украли.
— Как это украли? — изумился я.
— Когда мы были маленькие.
— Может, это не цыгане сделали? — усомнился я.
— А кто же еще? — Он удивился так, что я почти убедился в собственной глупости.
Действительно, кто же еще кроме цыган?
— У меня вот самострел на днях пропал… — пробормотал я. — Думал — Сашка, а оказалось, пацаны с соседней улицы из тайника стащили.
— Почему же ты так тайники делаешь, что туда любой залезть может? Людей нужно обводить вокруг пальца.
— Как это?
Он раздул ноздри и втянул воздух.
— Другие люди не должны знать, о чем ты думаешь. Тогда никто ничего не найдет. Понял?
Я не понял.
Новая беда настигла меня, когда я увидел окрестности города. Ведь теперь никому нельзя будет рассказать, что я ездил в кабине «К-700»! Сашка тут же поспешит разнести новость по городу, выдавая ее за ложь.
Рано или поздно эта история достигнет слуха мамы, и они с отцом без особого труда распознают маленькую правду в этой замысловатой лжи, разросшейся от ненужных, недостоверных дополнений. И тогда мне несдобровать. Придется все повторить перед родителями и испытать новые ощущения, разнящиеся как огонь и вода. Вместо гордости за смелый поступок и удовольствия от езды я испытаю тревогу и страх перед наказанием. А в том, что оно последует незамедлительно, я не сомневался.