Именем Ея Величества
Шрифт:
— Я с тобой, батя.
— Тебе и секретарям моим хода нет. Следствие же… Так что со мной тебе нельзя, да и на кой ляд ты мне в деревне? Ты мне здесь нужен. Допрашивать будут — не ерепенься, соображай. Ври поменьше… Это вот аккуратно изничтожь, без огня, без дыму.
Доверил цидулы тайных агентов, самого Горошка. Извлёк из заветного ящичка, носил под кафтаном, обороняя от чужих глаз. Затем выдал денег на важные расходы, щепотку камешков. Взвесил на ладони большой изумруд, метавший искры, полюбовался.
— Тут поместье изрядное. Вглядись-ка… На, Горошек, твоё!
— Не надо, батя. — Испугало богатство.
— Пригодится. Купишь, потомству
Сей князь Рюриковой фамилии — знакомец духовника царицы Евдокии, в монашестве Елены. На золото он падок, через него и действовать, чтобы она уняла свой гнев на Меншикова, чтобы и внука Петрушку к нему расположила. Меншиков-де перед ней невиновен яко агнец, жалел её, первый требовал перевести её с Ладоги. Не быть бы ей в Москве, если бы не Меншиков. Теперь Остерман его ни за что ни про что изгнал. Царица сердита на немцев, Шаховской тоже не жалует их, — вот им и настроить бояр. Меншиков-де сплавил голштинца, а с Остерманом, разделаться не успел, — хитёр оборотень вестфальский.
— И на Голицыных надобно повлиять. Преданных-то Остерману сочти-ка! Одни Долгоруковы.
До сумерек судили-рядили, как учинить раскол в Верховном совете, кого на это употребить.
— Скинут бояре Остермана, — заключил князь. — Помяни моё слово. Зелен ты, Горох. В котёл норовил.
Повеселел воин.
Прибыл офицер в семеновской униформе, лупоглазый, медвежеватый. Представился:
— Гвардии капитан Пырский.
Назначен сопровождать. Ворочает белками изумлённо — небось внове подобное великолепие. Данилыч нарочно принял его в зале, под знамёнами.
— Бессмертная наша слава.
— Под Полтавой драться не довелось, ваша светлость. В Померании с вами…
— То-то знакомое обличье. Камрат, стало быть… Ну, служба службой. Исполняйте!
Последнее произнёс повелительно и дёрнул себя за ус, довольный собой. Под сенью воинской славы выпили, капитан краснел, явно польщённый, рюмку умял в кулак — видать, деревенщина. И точно — из мелких дворян, сельцо у него от Ораниенбурга невдалеке. Сосед к тому же…
Князь повёл его осматривать дом, занятый спешными сборами. Оробел деревенщина, ни во что не вмешивается, безгласен. Монстранц приковал его, уставился на серебряный храм благоговейно, потом топтался, сопел перед картиной итальянского письма.
— Стыда нет…
— Вакханка же, — сказал князь.
Ушёл капитан, заверив, что его светлость волен нагрузить экипажей, сколько захочет. Приготовления вечером закончились, в «Повседневной записке» о них ни слова. «В 10 часов его светлость лёг почивать». Краткая справка о погоде — «Дождь с переменкой».
Следующие листы тетради пустые, писать некому. 11 сентября рано утром дом умолк, окна, затянутые тёмной тканью, пригорюнились. Сдан под охрану княжеский бург, двор наполнился гомоном челяди, конским ржанием. Дарья, сходя с крыльца, зарыдала в голос, Данилыч и Мария подхватили её, усадили в карету. С ней Варвара, постаревшая, злая, зятя и взглядом не удостоила. Карета светлейшего — головная, облитая золотым сиянием, шедевр берлинского придворного мастера. Не пожалел Данилыч лучший свой экипаж.
Всего карет под господами четыре, за ними потянулись повозки разного рода — числом сто тридцать — с кладью, слугами, вооружёнными людьми. Княжеский
— Выше царя норовил влезть.
— Речено же — кесарю кесарево.
— А добра-то, добра-то… Сказывают, на золоте спит, на золоте ест. Бают, ворованное.
— Тебя обокрал, что ли? Нас Александр Данилыч не обижал, хаять неча.
— В Сибирь, что ли?
— Поближе… В Сибирь нешто везут этак? В телеге везут, закованного.
— А княгиня, вон, глаза трёт. Печалится. Дай Бог ей! Добрая женщина, жалостливая.
Один из видевших князя вспоминал потом: «Проезжая по улицам петербургским, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нём ни малейшего смущения».
Треволнения всё же дали себя знать: миновав городскую заставу, Данилыч почувствовал себя худо. Несколько часов спустя в Тосно хлынула кровь из горла, о чём Пырский в первом своём донесении не забыл упомянуть. Прибавилось огорченье — опальных догнал курьер из Петербурга с наказом — свиту Меншикова обезоружить. Отныне фузеи, клинки, пистолеты — только у гвардейцев Пырского.
До сей станции их за почётный эскорт можно было почесть, а теперь как понимать? Конвой по сути…
Капитан руками разводит — не ведал, мол. Так ли? Бес его разберёт. Кажет участье, разрешил полежать на постоялом в гостевой горнице, даже лекарство поднёс к губам. Дарья слезами изошла, припала к постели, бормочет, словно забывшись:
— Змеи… Святой Автоном…
Разум мутился у несчастной. Данилыч успокаивал как мог, а про себя негодовал — исхитрился же немец. Боясь бунта, парад-алле устроил, небывалый для ссыльного. Змеиный укус… Этим вице-канцлер не удовольствуется, следует ждать дальнейших пакостей. Сим подготовив себя, светлейший не испытал шока в Твери, когда настиг второй курьер и потребовал у Марии обручальное кольцо.
Утрата больнее, чем оружие свитских. Нарушил Петрушка помолвку, напрочь отрезал от себя. Данилыч разгневался на дочь — сняла перстень равнодушно, вяло, ни протеста, ни слезинки. А каково отцу!
Из Твери поезд выехал укороченный — отнята, почитай, половина имущества и челяди. Лишнее, мол… Пырский подсел в карету к поднадзорному, поил декохтом — грудная болезнь вцепилась жестоко. Обещал ходатайствовать, чтобы прикомандировали врача. Данилыч счёл уместным поблагодарить вещественно. Порывшись в саквояже, достал французскую лорнетку.
— Не угодно ли?
Опешил деревенщина.
— Безделица, однако обостряет зрение, — молвил больной и пошутил: — За мной глаз нужен.
Поколебался, вытер пальцы о кафтан, взял хрупкое парижское изделье.
Третий гонец от Верховного совета приспел к Клину, ворвался в час обеда, сесть за стол отказался — где-то успел хлебнуть и закусить. Пошатываясь, прочёл приказ — Варвару Арсеньеву немедля поместить в Александровский монастырь, и жить ей там без пострига, цивильно, но безвыездно. Тут и Марию прорвало — вместе с матерью оросила трапезу. Пока собиралась свояченица, гонец на диване клевал носом, а Данилыч, возясь с багажом, втихомолку снабжал Варвару инструкциями. Пырский держался в сторонке. Отбыла Арсеньева, оглашая окрестность бранью, в простом возке, с двумя коробами платьев, с ларчиком драгоценностей, деньгами, да ещё князь добавил — для специальных целей…