Именем Ея Величества

Дружинин Владимир Николаевич

С Дарьей чуть не поссорился. Решила встать в сенях, потчевать каждого чаркой водки, пряником. Глупая, гостей ведь сотни, зацелуют, щека вспухнет. Упёрлась. Дедами заведено.

Писанье Сапеги старшего подвинулось мало — две недели носились отец и сын в вихре плезиров. Званые обеды у князя, смотр его охранного войска, приёмы у вельмож, аудиенции и забавы в Зимнем. Младший пропадал во дворце до утра — Екатерина щедро потчевала его. Двор решил, что он очень красив, особенно в польском костюме.

— Страшный, — вздыхала княгиня Дарья. — Чисто запорожец.

Кунтуш

вроде халата, узорчатый, почти до пят струйка мелких пуговок бежит от ворота, пояс из той же ткани, с толстым узлом, сапоги мягкие, без каблуков, без скрипа, и весь словно танцует. Чуб пугает Дарью, свесился чуть не на нос, чёрный хвост на голове, кругом подбритой.

— Я хотел одеться по-европейски, — сказал он невесте. — Как у вас… Отец заставил.

— Отца надо слушать, — ответила Мария столь серьёзно, что он едва подавил смех.

На балах она исполняла все танцы аккуратно, как урок. Приклеивала мушку — сегодня на носу, означает отвагу, завтра под губами — скрытность, но сама неизменно спокойна, иногда величава, словно жрица в святилище. Веер, способный подать более ста сигналов, сложен очень плотно, будит догадки. Знак, что ли, некий?

Данилыч набрался смелости — на обручение, милости просим, тринадцатого числа. Дарья сетовала, молилась — пронеси, Господи! Ох, бабья душа! Неразлучный, глядящий с небес, одобряет, смеётся над суеверными. Цифру тринадцать приказывал считать счастливой. Не подводила ведь…

Царице, статс-дамам накрыт конфетный стол, по старой памяти. Конечно, с венгерским… В комнатах для курильщиков табак, лучинки, дабы трубки разжечь было удобно. Запасён порох для салюта, для фейерверка.

Талый мартовский снег покрывал Неву. Полозья расчертили его, нанесли огромный синеющий вензель. На балконе княжеского дома трубы, валторны, рожок играли маршевое лихо, громко, как всегда требовал царь. И караул гвардейцев у входа, в мундирах с иголочки — для него, незримого.

— Славно, Александр, — сказала царица с ноткой грусти, вполне оценив ритуал.

Но что за публика хлынула ей вослед! Данилыч кусал губы, дёргал себя за ус пребольно, чтобы не прыснуть, кланяясь ответно графу Скавронскому. Бог весть откуда взята фамилия… Титул, ей-ей, пристал, как барану седло. Начудила же благоверная! Ну, отыскался родной брат Карл, могла бы деньгами пожаловать, завёл бы себе мужик ещё мельницу, ещё десять мельниц. Так нет — вытащила в Петербург.

Генрих — второй брат, он и жена его ныне Тендряковы, сестра Анна с мужем Ефимом — теперь Ефимовские. Шагают вперевалку, толкаются, чмокают Дарью так, что к стене шибает её. Учились этикету, да чёрного кобеля нешто отмоешь добела. Небось, пальцами будут хватать, в скатерть сморкаться. Видел бы государь сей конфуз… И тут разгладился нахмуренный лоб Данилыча. Неразлучный смеялся.

В людском гомоне, в накатах полтавского марша дал себя услышать. Блеснул улыбкой — озорной, ободряющей. Нет, ничто не омрачит сей праздник.

Соборный хор запел величальную, Мария и Пётр опустились на колени перед царицей, она надела им перстни: обручённые приложились к

её рукам, растроганные. Пиит из придворных герцога визгливым голосом, подскакивая, прокричал вирши принцу и принцессе, пронзённым стрелой Амура, Иван Долгоруков начал переводить и сбился, замолол несуразное, всеми овладело настроение смешливое. Оглядывались на деревенскую родню царицы, фыркали. Граф Карл ел вилкой, но держал её в кулаке, локтём заехал в тарелку графини. Под сурдинку разносилась новость — обнаружен первый муж царицы, пленный драгун. На русской службе он, в каком-то сибирском гарнизоне, да там и останется.

Данилыч опьянел, ещё не пригубив бокал. Победы вошли в историю, войдёт и это торжество. Вернулись прежние времена… Огорчил лишь Пашка — морда, как ни взглянешь, кислая. Не смотреть туда, не смотреть… Упиваться властью над — этой толпой жующих, хохочущих, спесивых и робких, учёных и невежд, трусливых, завистливых, гнусных… Довольны жирным куском, хмельным напитком, чего им ещё?

Возгласил тост за императрицу, отпил глоток, бокала хватило до конца пира.

— Холла, холла!

Екатерина захлопала в ладоши, знак подала подняться. Гости разбрелись по комнатам, слуги кинулись расчищать место для танцев. Выносили столы, выметали кости, корки, битую посуду, выгоняли собак. Музыканты вытирали пот, глотали прохладительное.

Хозяин не горазд скользить в менуэте, открыла бал царица, подозвав Ягужинского. Вскоре бросила его — не твёрд на ногах — и пошла с Сапегой. Отобьёт, пожалуй, у Марьи, — подумал Данилыч добродушно. Говорят, заманивала в спальню… Сменилась музыка, грянул стремительный, топочущий польский. Самодержица опустилась в кресло, отказывает кавалерам.

— Устала, Александр.

Призналась весьма ласково. Протянула веер, князь обмахивал, потом носил ей конфеты, лимонад. А Сапегой завладела Елизавета — прыг к нему, изогнулась, оголённая, как всегда, до крайности. Машке куда до неё! Отошла в сторонку, веер висит, равнодушие полное. Ей в куклы ещё играть… Но дело сделано.

В приданое за дочерью князь Меншиков отдаёт село Горки Горицкие с деревнями, фольварками. Родовое именье, так и сказано в документе, хотя куплено его светлостью три года назад. Странно? Ничуть, ведь Менжик — знатный предок, некогда жил в Литве, что указано в родословной. Сотни лет тому, никто там не помнит пращура — поди проверь. Родовое, родовое… Так записано, не вырубишь топором. И молва подхватит — из уст старого, сговорчивого графа Яна — и отзовётся кругом. Союз двух древних фамилий…

Исчезает Алексашка-пирожник, словно пыль, уносимая ветром. И нечего считать, во что обошлись деревни, подарки семье жениха. Понравился Яну набор серебряных турецких кувшинов — на, не жалко! Престиж дороже.

Полонез грохочет. Подлая родня царицы в креслах, рядком. Граф-мельник, граф-огородник… Истуканы, ощупывают на себе позумент, пуговицы, дивятся. Улыбнёшься им — отвечают взглядами обожающими. Удостоил, пригласил… Красавчик наконец увернулся от Елизаветы, протолкался к невесте. А Машка — фу-ты! — вялая, будто дремала!