Именем Ея Величества

Дружинин Владимир Николаевич

— Шуметь — так на весь кирхшпиль, — решил светлейший. — Запомнит нас Митава.

Драгуны обучены драться и спешившись, есть и пехота, несколько сот солдат, против саксонца и его наймитов. Сколько их? Человек шестьдесят-семьдесят, не больше. Правда, позиция у них на возвышенности, в зданиях, выгодная. Допустят ли до штурма? Фельдмаршал, распоряжаясь, ворчал досадливо:

— Белый флаг выкинут, бродяги.

Но Мориц каким-то образом узнал, что его противник презрел политесы и взялся за оружие. Друзья-бароны помогли, пополнив маленький гарнизон.

Светлейшему докладывали об этом, он отмахивался, ибо переставал рассуждать здраво, жил и действовал в лихорадочном, злом, ослепляющем возбуждении. Начал трезветь, лишь когда солдаты его, сунувшиеся к ограде, оказались под шквалом пуль.

Отступили с потерями. Горохов прибежал, держа продырявленную шляпу. Обомлел, увидев глаза патрона, налитые бешенством.

— Артиллерию надо…

Безумным показался князь в тот миг, потому и нашёл Горошек мужество возразить.

— Батя… А если убьём Морица…

Дошло не сразу. Перестрелка ещё шла, на крышу сторожки, превращённой в командный пункт, падали ветки, сбитые пулями. Лопаты, сваленные в углу, были весьма кстати. Копать позиции для пушек. Значит, форменная осада.

— Пропади он пропадом, мать его…

Однако затяжная военная акция вовсе не входила в план. Ещё менее — гибель саксонца. Князь схватил лопату, сквернословя, крушил ею кирпичный пол.

— Нельзя здесь копать, батя, не наше тут. Не наша земля…

Растерянный, оглушённый пальбой и неслыханным потоком ругани, адъютант бормотал, что приходило в голову, пятился от благодетеля, шагнувшего к нему с поднятой лопатой, и вдруг с громадным облегчением услышал:

— Домой, Горошек!

Как ни горько было, дал отбой. Спешно похоронили убитых, поместили раненых в лазарет и снялись на другой же день, прочь из проклятой Митавы, скорее прочь!

Мориц с места не сдвинулся. Своевольство Курляндии по-прежнему чинит беспокойство её соседям.

Снова заседает польский сейм. В помощь послу Бестужеву в Варшаву отправлен Ягужинский. С ним тяжёлый, окованный железом ларец с червонцами. В списке российских кандидатов Меншикова нет — царица вычеркнула. Вместо него принц Любекский, племянник голштинца. Червонцы тают, не принося эффекта. Паны, стуча каблуками и саблями, отвергают всех претендентов. Конец герцогству! Как только умрёт Фердинанд, Курляндия станет воеводством Речи Посполитой.

Звали на сейм Морица — на суд, по сути. Не явился, чем ещё более возмутил панов. Вынесли приговор заочно — «считать узурпатором, разбойником, которого каждый вправе безнаказанно умертвить». Досталось и королю от разгневанных ораторов — двуличен-де, бесчестную ведёт игру, тайно потворствует сыну.

Две короны у Августа, польскую удержать особенно трудно. Мгновенно сменив милость на опалу, родитель отправил к Морицу эмиссара с наказом — покинуть Курляндию немедленно. Строптивец ответил вежливо, с достоинством.

«Я уже не принадлежу себе и не могу отказаться от данного мною слова. Я был единодушно избран этим знаменитым дворянством…»

Соперник

его посрамлён, бароны восхваляют славного рыцаря, поборника независимости. А светлейший стремительно, ни с кем не простясь, покинул поле своего поражения. В Риге задержался — чёрные флаги, герольды [153] извещали о смерти губернатора Репнина. Можно ли было не отдать последний долг? Потом до Ревеля звучал в ушах похоронный плач оркестра.

153

Глашатаи.

В многобашенном городе эстляндцев другая музыка достигла слуха — дудка боцмана пиликала на английском корабле. Стоит на рейде мирно, орудия зачехлены.

Три дня провёл князь в своём доме, слушал доклады военных. Жалоб на гостей, хоть и незваных, нет. Пришлось принять королевского вице-адмирала и отдать визит. Словно в тумане промелькнул он, холодновато-учтивый, пропахший диковинным, пряным, щекочущим ноздри табаком. От сего и от пустых политесов чуть не тошнило.

Наскоро осмотрел крепость, собственную загородную мызу. Остаток пути, мучимый нетерпеньем, одолел за два дня. В Петербурге, не заезжая домой, — прямиком к царице.

Было шесть часов вечера. Екатерина обедала. К столу звать не изволила, заставила ждать. Гневается… Сидел с видом оскорблённым, на расспросы вельмож отвечал коротко:

— Палки просят курляндцы.

Негодует самодержица, — сказали ему. Вчера приехала Анна, слёзно просила за себя и за Морица, а светлейшего честила такой немецкой бранью, которой от женских особ не слыхивали. У Бирона, верно, набралась, на конюшне…

Что ж, будет ненастье, будет и вёдро. В монаршие покои князь вбежал задыхаясь.

— Слава те, Господи! — воскликнул он обрадованно. — Здорова… Я на крыльях летел, с дороги к тебе прямо, не пивши, не евши… Сорвала меня… Думаю, что приключилось? Всякое ведь в голову лезет, все мы под Богом ходим…

Екатерина, отяжелевшая после обильных яств, грузно вдавилась в диван, молчала. Презрительная улыбка, чуть тронувшая её губы, исчезла, лицо окаменело. Данилыч понял, что допустил фальшивую ноту.

— Сорвала меня, — повторил он горестно. — Пошто? Мне бы побыть ещё, уладил бы, довольна была бы…

— Ты грубый человек, Александр.

Отчеканила резко, отвела взгляд куда-то в сторону, будто к некоему свидетелю.

— Матушка! Наплели тебе…

— Грубый, грубый… Это стыд, большой стыд. Я вся красная за тебя.

— Да полно! Я с баронами по-хорошему. Обещали мне… Бестужев напортил.

Обязан был стараться за кандидата её величества, так нет — зависть помешала, спесь боярская. Смутил, лукавый, дворян речами, посеял шатость в умах. И Анна тоже…

— Дивизия Бока готова была. Двинуть бы для внушения… Пошто запретила? Теперь, полагать надо, поляки ворвутся. Ворвутся, матушка, как пить дать.