Император и ребе. Том 1
Шрифт:
Старый Ноткин заметил преданность Кройндл его невестке и внуку и, приезжая в Петербург, привозил ей подарки: цветастый платок производства белорусского фабриканта, женский молитвенник виленского издания в бархатном переплете. И каждый раз он обещал ей наполовину всерьез, наполовину в шутку, что вот его внук, с Божьей помощью, немного подрастет, и он подыщет для нее партию. Ей не о чем беспокоиться. Дольше чем до семнадцати лет ей в девках сидеть не придется…
Кройндл от таких обещаний становилась прямо пунцовой и с хихиканьем убегала на легких, точеных пятнадцатилетних ножках в свою каморку.
На эту цветущую чернявую обаятельную девушку положил глаз Менди. Он смотрел на нее сперва как петух на зернышко
Менди с его пресыщенным интересом к женщинам усмотрел в Кройндл отражение своей жены. То же лицо, что у Эстерки до свадьбы, но с другими глазами. «Как две черешни в сладком пудинге» — так он это называл на своем особенном языке гуляки. Как будто не Эстерка, но в то же время — Эстерка. Эстерка, оставшаяся нетронутой до сих пор. К тому же не такая холодная и не такая гордая. Вместо женского гонора — молчаливое смирение голубицы. Вместо сытого равнодушия — скрытый огонь. Шума от нее в доме нет, а тепло так и льется. И милая покорность в ней светится, как во всех деликатных служанках, которые благодарны хозяевам и боятся вернуться в свои бедные дома.
«Такая, — думал он с самодовольством бабника, — такая курочка не заставит себя долго упрашивать. Она будет готова на все. Лишь бы не возвращаться к мачехе»…
И он принялся ее преследовать. Сначала — едва заметной кривой усмешкой. Затем — заглядывая через лорнет прямо в глаза. Потом — как бы нечаянно толкая ее, когда она помогала ему надевать шубу в полутемном коридоре. После этого — говоря ей «спасибо» за каждую мелкую услугу, причем каким-то совсем особенным тоном. Далее — оставляя ей, уходя, серебряный рубль, просто так, ни с того ни с сего, но с потаенным подмигиванием, долженствовавшим означать, что это всего лишь начало… Он бы, конечно, не поверил, если бы ему сказали, что эти нежданные «чаевые» Кройндл несет к Эстерке и смущенно спрашивает ее, что бы это могло означать…
Эстерка каждый раз успокаивала ее, говоря, что у Марка Нотовича есть такая привычка — сорить деньгами во всех коридорах, где ему приходится надевать свою шубу. Так чем же она, Кройндл, хуже посторонних людей? Лучше уж давать деньги своим.
Однако Кройндл все же ощущала в этих чаевых какой-то сомнительный привкус и откладывала их, не позволяя себе ничего на них покупать.
При последовавших как бы невольных прикосновениях хозяина локтем к ее груди, она вздрагивала, краснела и пугалась, как молодая олениха, почуявшая издалека охотника. Но Менди, отупевший от своих дешевых, но дорого оплачиваемых успехов вне дома, воспринимал это как добрый знак, как первый беспокойный отклик девичьего сердца.
«На-ка, клюет!» — усмехался он с видом опытного рыбака. Ему даже не приходило в голову, что все это — его разыгравшееся воображение, а пятнадцатилетней Кройндл такие фокусы чужды и противны.
3
К тому времени силы Менди истощились. Его самовлюбленность и нетерпеливость росли по мере уменьшения сил. А то, что отец отнял у него возможность безудержного мотовства, только способствовало раздражению. В результате он окончательно утратил контроль над собой. Вспыхивал от каждой мелочи, а потом горел и кипятился, пока окончательно не лишался сил. Минуты спокойствия и хорошего настроения случались все реже и реже. Скулы его заострились, щеки приобрели странную красно-синеватую окраску, а близорукие глаза — водянистый глянец. Каждый лучик света, каждый отблеск от зеркала, снега или лишней зажженной в доме свечи вызывали у него боль. Длинная нижняя челюсть, столь характерная для всех Ноткиных, у Менди болезненно выдвинулась вперед, создавая впечатление постоянной
— Знаете ли… — задумчиво говорил по-немецки врач, когда больной замолкал, а выражало ли это «знаете ли…» утешение или обеспокоенность, Эстерка толком не могла понять.
Однако, так или иначе, больному стало легче. Об этом можно было судить по тому, что он снова принялся ругаться с ней, вернулся к своим желаниям и к странным аппетитам. И Эстерка уже было подумала, что дело действительно пошло на поправку… Однако неожиданно эта вера в «улучшение» лопнула, и жизнь Эстерки, которая и прежде была достаточно несчастной, окончательно встала с ног на голову.
Однажды посреди ночи, после ставшего привычным скандала из-за ее местечковой набожности и холодности, Менди, как стало уже обычным в последнее время, схватил свою подушку и ушел в кабинет спать на диване. Назло жене и себе самому. Эстерка привыкла к подобным выходкам и сразу же заснула. В глубине души она была довольна тем, что в последнее время он хотя бы не убегает из дому и не ночует черт знает где.
От чуткого сна ее вдруг пробудили сливавшиеся вместе голоса: крик о помощи и рев взбесившегося человека-зверя. Крики раздавались из каморки Кройндл — за две двери от хозяйской спальни.
Эстерка, как безумная, вскочила с кровати, бросилась к двери и в одной ночной рубашке побежала в темноте, натыкаясь на стулья и шкафы. Она едва успела добежать, как дверь перед ней распахнулась, и ей навстречу, всхлипывая и сопя, выскочила Кройндл и тут же наткнулась на нее в темноте. Обе они одновременно вскрикнули и ухватились друг за друга. Кройндл дрожала, как осиновый лист. Ее ночная блузка была разорвана, рубашку она вообще где-то потеряла.
— Что случилось?! Что случилось?! — дрожа, как и она, спросила Эстерка, и ее волосы встали дыбом под ночным чепчиком.
— С-с-спряч-ч-чьте м-м-меня!.. — ответила ей Кройндл, стуча зубами.
Они вместе вбежали в спальню Эстерки и заперлись. Только здесь у Кройндл начались настоящие спазмы рыданий. Она упала на толстый персидский ковер и зашлась в истеричном плаче. Эстерка встала на колени, склонившись над ней и обнимая ее. Две молодые женщины, хозяйка и служанка, плакали, обнявшись и полулежа на покрытом ковром полу. Им уже не надо было разговаривать о том, что произошло. Они понимали друг друга без лишних слов.
Глава пятая
Конец Менди
1
Потом выяснилось, что до настоящего несчастья этой кошмарной ночью дело не дошло. Приставания Менди к Кройндл напугали ее до смерти, причем ужас от первого же прикосновения привел ее в полубессознательное состояние. Она быстро пришла в себя и стала сопротивляться со всей гибкостью и силой своего молодого тела. Свихнувшийся бабник не рассчитывал на такое сопротивление. Вероятно, поэтому он так и взбесился, рычал, рвал и дрался. Она боролась с ним всеми средствами, защищалась зубами и ногтями, пока ей не удалось вырваться из его рук, как из проломленной ограды, и скрыться.