Император и ребе. Том 1
Шрифт:
— Я хочу сказать, что не согласен с моим сватом. И удивляюсь, что вы обратились с таким делом к реб Ноте, а не… к простому человеку.
— Ах, реб Мордехай, — сказал сатановец, близоруко и смущенно глядя на землю под своими шагавшими ногами, — у простого человека, для которого я так тяжело работал, нет средств, чтобы издать такую рукопись в такой отсталой стране, как Россия, где еврейское книгопечатание так редко и так дорого. Поэтому я и обратился к богачу, к ученому еврею, чтобы он ее издал, а читает ее пусть простой народ. Но я, видимо, просчитался. Теперь мне остается только реб Йегошуа Цейтлин, когда он сюда приедет…
— С ним, реб Мендл, вы еще больше просчитаетесь!..
—
— Я говорю, что реб Йегошуа Цейтлин откажет вам еще резче. Он уважает сочинения только на священном языке и издание книг только на священном языке готов поддерживать. Он горячий приверженец Гаона и смотрит на простых людей как… еще хуже, чем на женщин.
— Вы так уверены в этом? Простите, но вы так мало его знаете…
— Когда мы встретились в Минске, где он вас уговорил не оставаться у Чарторыйского, я несколько раз с ним беседовал. Этого мне было достаточно. Он сам ученый еврей и любит ученых евреев…
— Да, я это уже вижу… — опустил свою большую голову сатановец.
— Но не отчаивайтесь, — сразу же бросился утешать его реб Мордехай. — Если вам не хватит денег на это, я помогу. На печать, я хочу сказать…
— Вы? — спросил, останавливаясь, сатановец.
— Я… Пойдемте, пойдемте! Что вы так удивляетесь? Такой простой еврейский мелкий арендатор, как я… каким я был когда-то. С таким туго набитым карманом, как у меня сейчас…
— Ах нет, нет, Боже упаси! — замахал обеими руками сразу сатановец. — Мне даже в голову не приходило, что вас интересуют подобные вещи…
— Именно такие, реб Мендл! Все, что делается для простых людей и что исходит от них, интересует меня. Вы ведь знаете, я увлекся хасидизмом в вашей Подолии. Стал приверженцем Бешта, да будет благословенна память о нем. И только потому, что основа его учения состоит в том, чтобы приближать простого человека к Богу и на этом, и на том свете… От вас самого, реб Мендл, я ведь не раз слыхал, что богачи и ученые евреи, собственно, совсем не ждут Мессию. Он им не нужен. Если он вдруг придет и поднимет их с насиженных мест своим шофаром, они же первыми начнут швырять в него камни.
— Благодарю вас, реб Мордехай, — ответил, схватив его за руку, сатановец, — за то, что вы так хорошо меня поняли.
— Работайте, продолжайте работать, реб Мендл, над вашим «Пятикнижием с переводом для мужчин»! Только не устраивайте по этому поводу шума в кругу ваших ученых знакомых. Я уверен, все они начнут над вами насмехаться. Вам даже будут мешать. Когда ваш перевод будет готов, мы его издадим, и красивым шрифтом… А одновременно с этим готовьте и записку о евреях и об их потребностях в новом государстве, как вас попросил мой сват. Теперь, когда мы стоим перед лицом катастрофы польского еврейства, когда то немногочисленное наше еврейство, что осталось со времен Хмельницкого, разделено и разорвано на куски, как и сама Польша, мы оказались в том же положении, что и во времена Нехемии, когда строились стены вокруг разрушенного Иерусалима: одной рукой клали глину и камни, а в другой крепко сжимали меч…
— Смотрите-ка, смотрите-ка! — сказал сатановец, качая своей большой головой. — И вы еще притворяетесь простым арендатором с туго набитым карманом… Ай-ай-ай, реб Мордехай!
2
После этого разговора на набережной замерзшей реки у Мендла-сатановца совсем пропала горечь, которую он унес с собой после прослушивания, устроенного ему реб Нотой Ноткиным, и его советов. Он сам себе сказал, что все эти штадланы и по-настоящему великие евреи часто видят перед собой только цель, но не видят пути к ее достижению. Они видят великий Грядущий мир, но не печальный этот, через который необходимо пройти. Короче, они не видят отчетливо тех темных, угловатых, глиняных кирпичей, из которых воздвигается самое прекрасное здание.
Свое
И уже через короткое время сатановец решил познакомить реб Ноту со своим бывшим учеником из Подолии, с молодым князем Адамом Чарторыйским. Реб Нота Ноткин возлагал большие надежды на это знакомство и ждал от него большой пользы для своих планов.
В тогдашнем Петербурге знали, что Адам и его брат, которые были официально так близки к русскому императорскому двору и играли там роль важных молодых господ, на самом деле оставались лишь инструментами в руках Екатерины. Проще говоря, заложниками. После подавления восстания Костюшко в 1794 году императрица больше не доверяла старому князю Казимиру Чарторыйскому. Она хорошо знала, что он, с его патриотическими страстями, богатством и республиканскими идеями, безусловно, причастен к восстанию. В качестве наказания она ни в коем случае не хотела возвращать ему его больших имений, захваченных русскими войсками, разве что он отошлет обоих своих юных сыновей в Петербург «получить образование» в придворных кругах… Иными словами, чтобы там из их горячих голов выбили тот «польский гонор», в котором они были воспитаны. Тогда и с их отцом можно будет как-нибудь разобраться. Главное, чтобы в богатых имениях разделенной Польши не выкармливали новых Костюшек.
Старый князь Казимир Чарторыйский, гордый потомок короля Гедимина,[361] претендовавший на польский престол одновременно с Понятовским, всеми средствами сопротивлялся такому предложению. Это ведь было все равно что покорно согласиться на третий раздел Польши после неудачного восстания… Однако нужда заставила его. После того как Екатерина Великая в качестве наказания полностью конфисковала два имения Чарторыйских — Латичев и Каменец — и навеки подарила их русскому графу Маркову,[362] старый Казимир Чарторыйский стал сговорчивее. И даже не столько он, сколько его сыновья, рассматривавшие свой отъезд в Петербург как величайшую жертву, приносимую ими ради старого отца.
«Образование», которое они получали при екатерининском дворе, было особого сорта. После великолепного образования, полученного молодыми князьями в венских школах и варшавских высших училищах, а также у домашних учителей и профессоров, в том числе и еврейского «математика» Мендла Сатановера, они оба попали в необычайно веселое и галантное общество в екатерининском стиле: открытая и скрытая распущенность, приправленная шуточками Вольтера и морализаторством Руссо. Балы, банкеты, концерты, представления и маскарады сменяли друг друга непрерывной чередой. А чтобы придать такому блестящему безделью видимость важности, Адама Чарторыйского сделали старшим офицером в императорской гвардейской кавалерии, а его брата — в Измайловском полку.
Но это все, повторимся, было не более чем замаскированным пленом, позолоченной и надушенной клеткой для детей опасных польских патриотов, бунтовщиков и претендентов на польский престол, каковыми были тогда Чарторыйские. В качестве награды за такой козырь, как два молодых князя, Чарторыйским возвратили их имения, оказавшиеся в российской части Польши и еще никому не дарованные. «Не более» сорока тысяч крепостных крестьян со всей сопутствующей недвижимостью. Но даже и это было официально возвращено не старому князю Казимиру, а его детям. Старому Чарторыйскому приходилось «пользоваться» своими имениями, оставшимися в той части Польши, что отошла к Австрии. Указание, данное недавно старым князем своему сыну в Петербурге выплатить определенную сумму денег его бывшему «учителю из имения» Мендлу Сатановеру, тоже было следствием того, что старый Чарторыйский больше не мог управлять своими российскими имениями без согласия сыновей.