Императорский безумец
Шрифт:
— Вам несомненно известно, что здесь, в поместье, я теперь полицейская власть. Видите, вот ключ от письменного стола вашего зятя. Поддельный, как принято говорить. Но абсолютно точный. Я пойду смотреть его бумаги. В его отсутствие. Вы понимаете, что лишь для того, чтобы он не стал мне препятствовать. Конечно, я не буду от него скрывать, что ходил. А потом пусть протестует сколько ему вздумается. Однако полагаю, что не станет. Ибо знает, что в его юридическом положении поднимать крик — напрасный труд.
— А мне зачем идти вместе с вами?
— А затем, что будете у меня свидетелем, если начнет протестовать ваша сестра. Ибо в какой-то мере она тоже попечительница своего мужа. Со стороны властей это был необдуманный шаг. Но он сделан. А она, будучи женщиной, способна наговорить глупостей, и, поскольку ее безумной не считают, она может обвинить меня кто его знает в каких нарушениях
Я поймал себя на том, что лихорадочно пытался понять: была ли в поведении господина Мантейфеля высшая степень бесстыдства или это прямота, характерная для прибалтийского дворянина с его грубым нравом. И понял, что ответить я должен совсем на другой вопрос… Я сказал:
— У вас ключ от его стола. Но его комната на замке. Я это знаю.
— В господском доме имеется комплект ключей от всего Кивиялга, — невозмутимо сказал Петер и достал из кармана своего синего домашнего сюртука ключ. — Видите, номер пять.
Мне нужно было ему ответить.
Я сказал:
— …Послушайте, господин Мантейфель… — Мне хотелось сказать: «Слушайте, делайте, что хотите! Я в этом участвовать не буду. Ни в коем случае! И вам я советую, лучше откажитесь от вторжения. По-моему, это бесстыдство и насилие!»
Но я молчал. Я взвешивал: ясно, что мои слова не возымеют ни малейшего действия. Они даже не подзадорят его. Он поступит именно так, как решил. Настолько я его знаю… Но, может быть, я смогу чему-нибудь воспрепятствовать, если, наоборот, пойду с ним? Тоже вряд ли. Но я, по крайней мере, увижу, что он будет там делать, заберет ли он какие-нибудь бумаги Тимо с собой… Боже мой, я смогу по крайней мере свидетельствовать в том, что там произойдет… Я сказал:
— Хорошо. Я пойду с вами. — И почувствовал, что это прозвучало совсем не так, как мне хотелось. Когда мы уже вышли из комнаты, я добавил: — А все же я посоветовал бы вам от этой затеи отказаться. — При этих словах я даже замедлил шаги, чего он не сделал, так что, проходя через столовую, мне пришлось снова поторопиться, чтобы успеть за ним; выйдя из столовой в коридор, я резко сказал (моя резкость, может быть, объяснялась и тем, что мне пришлось торопиться):
— И само собой разумеется, я иду только для того, чтобы, если потребуется, свидетельствовать против вас.
Господин Мантейфель остановился и обернулся ко мне, мы вдруг оказались в полутемном коридоре лицом к лицу. Я подумал: так, теперь я избегу этого… и в то же время: теперь он не даст мне увидеть, что он там сделает… и еще: теперь я не увижу, какие у Тимо там бумаги…
Однако господин Мантейфель был более самоуверен, чем я полагал. Он вытаращил на меня глаза и произнес только: «Кхм». Потом прошел еще пять шагов и отпер дверь комнаты Тимо: «Bitte schon!» [66]
66
Пожалуйста! (нем.)
Сперва он демонстративно не обращал на меня внимания. Он тяжело и небрежно опустился в кресло перед письменным столом красного дерева, достал ключ, отпер дверцы обеих тумбочек и выдвинул ящики.
В двух ящиках из шести лежала всякая случайная мелочь: одна сломанная, а другая цельная шпора, старинный кисет из свиного пузыря, ржавый остов пистолета и несколько гильз от патронов, несколько медных ложечек, брючный ремень и несколько пряжек от ремней, два небольших подсвечника, два-три простых огнива, явно изделия здешней выйсикуской помещичьей кузницы, несколько пучков гусиных перьев с еще не заточенными концами, несколько ножей для перьев, а пол-ящика занимали бубенчики. В другом ящике лежала неполная стопа чистой бумаги, еще в одном — книги, а два ящика были заполнены более или менее аккуратно сложенными в стопки исписанными листами.
На
Я спросил:
— …И все поваренные?
— Все, — ответил господин Мантейфель. — Я всегда говорил, что он сумасшедший. — Вдруг он повернулся и посмотрел на меня узко сощуренными глазами: — Или вы полагаете, что, может быть, это не так?
Глядя ему в глаза, я ответил без малейших угрызений совести:
— То есть как это не так? Если это сказали два императора и вы тоже?!
Господин Мантейфель еще мгновение смотрел на меня, потом отвернулся к ящикам с рукописями. Больше двух часов он перебирал и перелистывал груды исписанных листов. Могу сказать: не будь меня, ему пришлось бы рыться в них в два раза дольше. Даже в три раза дольше. Потому что с первого взгляда я мог сказать ему с абсолютной точностью, что это были записанные Тимо в школьные годы уроки Лерберга с 1794 по 1800. Те самые записи, по которым я главным образом учился в доме Мазинга и которые привез с собой обратно в Выйсику. И только на дне нижнего ящика, под последними школьными сочинениями, в конце описания небесной механики Лапласа, господин Мантейфель обнаружил единственный в этих ящиках листок, представляющий собою нечто иное, он был более поздний и, может быть, в какой-то мере отвечал представлениям Мантейфеля о тех записях, которые он собирался найти.
Он вытащил этот последний листок и долго смотрел на него. Наконец он пробормотал:
— Подойдите сюда, посмотрите, что это, по-вашему?
Я посмотрел. И теперь попытаюсь как только сумею точно записать то, что прочел. Совсем точно, конечно, у меня не получится, ибо такое связно запомнить невозможно.
Высокочтимый господин фельдмаршал, ваше сиятельство Бурхард Кристофорович!
Поскольку я получил известие, что Нептун Вотанович Перунский назначен новым главным прокурором святейшего синода, я прошу Вашу светлость позаботиться, чтобы мое письмо с насущно необходимыми государству предложениями незамедлительно попало в руки высших авторитетов.
Самая сферическая добродетель моего самого верного друга Ивана Диаволовича есть лишь ему одному присущее умение засевать Фукидидов органной музыкой. Однако воду из ванны, где умывались музы, продает и покупает Василий Николаевич за наименее смердящие деньги. И если вашему сиятельству потребуется назначить Высшего имперского арбитра Честности на соответственно несомненно сверхдоходную должность, то было бы инфамно забыть нашего дорогого дядюшку Петра Павловича. Ибо кто же еще заслуживает большего уважения, чем наши сверхмилые родственники! И приветствуйте от меня сердечно племянника, гвардейского капитана, которого я в последний раз встретил то ли в Никарагуа, то ли в Витебске и который, правда, всего лишь 30 лет как умер, ergo [67] находится возле самой основы человеческой деятельности столь короткое время, что у вашей светлости могут возникнуть трудности при установлении с ним связи, дабы передать ему от меня привет, невзирая на это остаюсь самым сомнительным слугой врагов вашей светлости
Timothy Shock
67
Следовательно (лат.).