Императорский безумец
Шрифт:
Я спросил:
— И каким образом, ты думаешь, вам это удастся?
Ээва потрогала двумя пальцами волоски моей кисти. Она сказала:
— Петер — отвратная личность, его трудно поймать в ловушку. Но и у него есть одна слабость, он прочно пришит к юбке своей Эльси. Хотя и по отношению к ней он тиран. Одним словом: нам следует использовать Эльси. Нам нужно посвятить Эльси в наши дела, понимаешь. Я ее изучила и думаю, что это возможно. Эльси не выдаст нас мужу, потому что с детства привязана к Тимо. Ее обожаемый брат, ее гордость… Я заметила, что тиранство Петера над Тимо причиняет ей страдание. Если Тимо удастся уехать, Эльси освободится вдвойне — от страдания за Тимо и от стыда за Петера…
— И как ты представляешь себе это подробнее?
Ээва заговорила почти шепотом… я понял, что она все продумала, во всех деталях.
— Скажем, в августе — не раньше — и после того, как Петер допустит
В прошлом году в северном углу сада госпожи Кольте было посажено несколько бороздок картофеля, но сама она урожаем особенно не интересовалась. Как, впрочем, многие, считающие, что эти клубни — скорее дьявольский, чем божий дар. Так что за несколько рублей она оставила мне в подвале пол-ларя картофеля. Час назад я сунул несколько картофелин в золу в очаге, у меня был с собой каравай хлеба из Выйсику. Донной удочкой я поймал сегодня утром здесь же, в прибрежных камышах на собственном участке, несколько окуней и вдобавок к печеному картофелю сварил в глиняной миске уху. Я спросил Ээву, не желает ли госпожа помещица по-мужицки закусить. И мы пообедали: сели на каменный приступок очага, миска с супом и солонка на низкой скамье перед нами, на Ээве изящное платье розового репса с коричневыми точечками, обтягивающее тонкую талию и расширяющееся к подолу, на мне — пакляная рубаха и вымазанные известью и красками портки, у обоих рты и руки в золе от картофеля… Я смотрел на сестру, выплевывал окуневые кости в очаг и думал: какова чертовка! Я сказал:
— Хорошо. Когда я тебе осенью понадоблюсь, скажешь. А в субботу, то есть через неделю, возьми Тимо, если он не против, и приезжайте часов в шесть-семь сюда — отведать у брата свадебного пива. Если удастся, угостим и свадебной булкой. Выходит, что без этой затеи никак не обойтись…
Часа в четыре Ээва уехала в коляске на легких колесах без кучера, как и приехала, а я до темноты гнул спину, приводя в порядок дом. Ах да… Уже сидя в коляске, когда я вышел проводить ее за ворота, Ээва сказала, что мне не нужно будет сейчас ради них ездить в Пярну. Она сама попытается сообщить капитану Снидеру о том, что поездка откладывается, и препроводить ему какую-то сумму в возмещение потерь и за беспокойство.
22 утром, 6 часов
Сразу запишу, прежде чем подробности не выветрятся из памяти.
Это началось в серой предрассветной мгле. Я услышал зов и пошел на него. Колени и щиколотки у меня были будто стреножены, двигался я с трудом, но я должен был идти. И тут они стали ударять меня в грудь, по плечам и по лицу. Хотя, правда, совсем не больно. В сущности, будто ударяли тяжелыми черными кожаными мушиными хлопушками, которые каждый раз отдергивали прежде, чем я успевал их схватить. Их неуловимость вызывала чувство страшной беспомощности и безнадежности, я перестал их ловить. Перестал, потому что они шлепали меня по рукам (кстати, совершенно беззвучно, так что «шлепали» — слово неточное), они будто склеивали мне руки. Когда я, улучив момент, освободил руки, от напряжения они оказались бессильными. Время от времени шлепки без звука приходились по лицу и не давали дышать. Помню, когда в продолжение трех-четырех ударов сердца я не мог открыть глаз, я подумал: пусть! Крутом так мало света, что я почти ничего не теряю…
Я двигался на зов, хотя это становилось все труднее. И (как-то удивляясь своему неудивлению) я понял: меня дразнили иквибы — я знал,
— Timothee! Timothee!
И я пробивался только для того, чтобы объяснить, что я совсем другой человек, что ко мне это не относится. И хотя все было странно давяще (как часто во сне), удивлялся я только одному — что мне приходится бороться с иквибами. У меня же никогда ничего общего с ними не было! Они никогда ко мне не являлись. Никогда в жизни я их собственными глазами не видел, и сейчас, в темноте, мне тоже не было видно, какие они. Но я твердо знал, что это были именно они. И что солоноватый вкус во рту появился оттого, что своими крошечными, почти совсем не ощутимыми коготочками они царапали мне лицо, и оно должно было быть в крови… Вдруг я вышел из удушливой пещеры и сразу оказался в моем детском Тёмби, на каннукаском дворе. Посреди двора — груды свежей сосновой коры, в них отцовский скобель. И там, на дворе возле колодца, возвышается над травой крест из двух белеющих бревен, небрежно окоренных и от этого полосатых, полторы сажени в высоту и сажень в поперечине… Под крестом стоит Риетта и белым платочком вытирает глаза. Анна в это время спокойно ведет беседу с господином Латробом и нэресаареским Тийтом. У господина Латроба плотничий молоток, рядом Тийт держит в руке четыре длинных кованых гвоздя. Тимо отделяется от них и дружески приближается ко мне, кладет руки мне на плечи и растроганно говорит:
— Якоб… с твоей стороны… просто замечательно, что ты все же пришел, чтобы дать себя распять вместо меня…
Он поворачивается к Ламингу, он тоже, оказывается, стоит там, и Тимо говорит ему:
— Ваше величество… подайте лестницу, чтобы было на что встать. И делайте, что вам положено.
Я вижу: Ламинг прислоняет к кресту лестницу с тремя перекладинами. Потом подходит к нам, ко мне и Тимо. Он берет нас обоих под локти и ведет к кресту. И, господи боже мой, я не знаю, что мне делать…
Если бы я был уверен, что я тот, кого они хотят распять… если бы я был уверен, я оттолкнул бы от себя Тимо и крикнул: что это еще за бред! Но мне стыдно кричать и протестовать… потому что, может быть, распят должен быть Тимо… И я, в сущности, не знаю, если все-таки это должен быть Тимо, не следует ли мне предложить, чтобы вместо него распяли меня. Ибо ведь Тимо думает, что я поступлю именно так, и Риетта смотрит, и Анна тоже… И хотя это невыносимая боль и медленная смерть — быть распятым почетно. Я не знаю, что мне делать. И от этого незнания внутри у меня затягиваются такие тугие узлы, что я чувствую: они меня задушат, прежде чем я успею дойти до креста…
Я проснулся от удушья, весь в поту и, ничего не понимая, смотрел на бревенчатый потолок, свежевыбеленные каменные стены, на распахнутые в предрассветную дымчатость крестовины оконных рам… прежде чем сообразил, что я здесь, в моем новом старом пыльтсамааском доме, лежу на полу в нашей предполагаемой спальне на соломе…
Пыльтсамаа, понедельник, 29 мая 1829 г.
В субботу мы с Анной побывали в ризнице у старого Рюккера, и он прочел над нами положенные слова. С глазу на глаз я еще до того сказал старику (да ему, поди, это и раньше было известно), что у нас с Анной давно мог бы в доме пищать ребенок и что поэтому не стоит господину пастору расходовать на нас излишне много слов, как это принято с молодоженами. Рюккер был достаточно благоразумен, чтобы не упрекать нас в безнравственности. Однако, поскольку он уже свыше сорока лет тянет свою лямку, речь его все же была вдвое длиннее, чем следовало.
Нашу домашнюю утварь — сколько там у нас ее было — мы за неделю перетащили в свой дом. У меня-то, в сущности, не было ничего, кроме одежды, белья, книг и письменного стола, обнаруженного на чердаке барского дома в Выйсику, при переезде я заплатил за стол назло господину Мантейфелю те четыре рубля, которые он назло мне за него запросил. У Анны, разумеется, вещей намного больше. Ее покойный муж не расходовал (как я слышал) на выпивку или нечто подобное почти ни копейки, а на покупку кое-какой мебели тратился. И две телеги Рыйкаской фабрики были полностью загружены. Маленькая софа, несколько стульев и этажерка, поставленные теперь в залу, стол, скамейки и посудный шкаф для столовой, двуспальная кровать и комод в спальню, два-три сундука, кухонная утварь и, кроме того, еще деревянные лохани и ведра. Кое-какие коврики и дорожки, которые Анна как-то особенно ловко умеет разместить, — и в довольно унылом доме сразу запахло жилым духом. В субботу, когда мы вернулись от Рюккера, пришли гости. Так сказать, свадебные.