Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Цесарец Август

Подобный вопрос мог возникнуть только сегодня; тогда же, когда он был здоров, он и не мог возникнуть! И не возникал, только любовь, любимая им жена, имели значение: она хотела, чтобы он бросил оркестр, и только в угоду ей он это сделал!

Только ради нее? Что это значит? Разве он и сам в душе не был с ней согласен? Нет, и он того же желал, думал об этом, более того, думал еще до знакомства со своей будущей женой! Ведь жалованье в оркестре было небольшое, и он с сожалением вспоминал о тех деньгах, которые вкупе с чаевыми получал, играя как любитель по различным курортам! Ну да, об этом он и размышлял: не вернуться ли ему на старое место, оставив театральный и перейдя

в какой-нибудь курортный оркестр.

Правда, все это было еще далеко от торговли, трактира, мясной лавки, но разве сделал бы он, как хотела жена, если бы это не пришлось по нраву и ему самому?

Это в нем кровь заговорила: он был сыном купца, сыном человека, которому всегда всего было мало, из-за этого он и погиб! Теперь это не имеет значения; ему действительно всегда не хватало, он бедствовал, едва сводя концы с концами — разве не явилось для него предложение жены заняться торговлей настоящим спасением? Торговля, постоянный денежный оборот, накопление капитала, богатство, дом — полная чаша, свобода, когда сам себе хозяин, — разве можно было от этого отказаться, отказаться, учитывая, что жена ему и деньги дала и даже подыскала трактир, с которого он мог начать свою торговую деятельность!

Да, деньги, богатство, это и явилось тем, что, помимо любви, заставило его уйти из театра! Деньги, богатство, именно это!

Он разбогател, у него всего было вдоволь, он ни от кого не зависел, и его успеху, как иногда до него доходили слухи, завидовал кое-кто из бывших коллег по оркестру! Но принесло ли все это счастье, обрел ли он спокойствие и получил ли внутреннее удовлетворение? Да, не кривя душой, все было. Но во что все это превратилось, чем закончилось, к чему он пришел, где те, кто бы мог ему позавидовать теперь?

Смущенный и растерянный, он стал всматриваться в видимый отсюда край оркестровой ямы, как бы пытаясь отыскать там бывших завистников. Но тут же откинулся назад, на спинку кресла, испугавшись, вернее, придя в ужас от подобных мыслей. Куда бы они его завели, какой вывод из этого следует: сожалея об уходе из театра, он сожалеет о своей любви, о своем браке, отрекается, пусть только мысленно, от жены и детей?

Выходит, так? Мама, дорогая, не верь, Йошко, не верь! — все в нем возмутилось против подобных мыслей, и он отвернулся, точно эти двое стояли перед ним и он боялся взглянуть им в глаза. Но вокруг были только равнодушные, незнакомые лица; никому до него не было дела. Несколько успокоившись, он снова ушел в себя, скрючился в своем кресле и больше никуда не смотрел, перестав копаться в себе самом.

Все же однажды пробудившаяся мысль не давала покоя. Если сейчас на какое-то время ему удалось о ней забыть, то произошло это невольно, по причине его старческой немощи, которая в последнее время давала о себе знать, притупляя вдруг сознание, затрудняя восприятие; сейчас как раз и был подобный случай.

Однако продолжалось это недолго! Теплясь где-то в подсознании, мысли снова овладели им и пробудили их две картины следующего действия.

Правда, первая, сцена Маргариты в церкви, не вызвала у него никаких ассоциаций, не доставила удовольствия, не нашла в душе отклика, да и к музыке он тогда был глух. Но когда Маргариту прокляли и она, пронзительно закричав, упала, потеряв сознание, для него самого в этом крике воплотилось все то, что и крику, и проклятию предшествовало в предыдущих картинах. По телу прошла дрожь: за такой обыденный грех, как потеря девушкой невинности по любви, следует проклятие, какого бы тогда наказания заслуживали его дочери, стольким мужчинам отдававшиеся без любви! Более того, какого наказания

заслуживает он сам, он, который не только на все это закрывал глаза, но в погоне за деньгами их кавалеров и сам способствовал греху! Кх-а, и то правда, что в первую очередь это делала мама, которая не гнушалась никакими гостями (впрочем, кх-а, как и Ценеком!). Тем не менее тут есть и его вина, прав был покойный жупник, когда, отказываясь венчать в церкви его дочь Пепу, чуть не проклял и его дом. Проклял, и это проклятие, пусть и не произнесенное вслух, исполнилось! Да и что иное, как не осуществление этого проклятия представляет вся его последующая жизнь вплоть до сегодняшнего дня, жизнь, построенная на богатстве, добытом с помощью греха?

Он проклят! — терзал себя смертельно измученный старый Смудж, и вновь на него наваливалась тоска, а с ней появлялся и страх — страх чего?

В эти минуты, чувствуя слишком сильное возбуждение, которого он и опасался, направляясь в театр, он думал: а не лучше ли выйти из зала и совсем уйти? Но не в состоянии протискиваться через целый ряд занятых людьми кресел и желая узнать, что будет дальше, он продолжал сидеть, так дождался и следующей картины — сцены смерти Валентина.

Его смерть он пережил как последний удар.

Мутным, почти омертвевшим взглядом всматривался он в сцену и после того, как опустился занавес; в его глазах запечатлелась мрачная картина хора, собравшегося вокруг погибшего Валентина и его, им же проклятой, сестры; а в ушах все еще звучала исполненная хором песнь печали и особенно мелодия, которой жалобно, словно это был последний вздох всех скорбящих, закончил сцену кларнет.

Та-тарара, та-рара! — что это, только ли оплакивание человека, умершего по ходу своей роли, а потом ожившего и как ни в чем не бывало продолжающего жить?

Там, возможно, да, здесь — нет; здесь старый Смудж, мучаемый теперь вполне осознанным страхом, что подобное могло произойти с ним именно тут, думал о своей собственной смерти.

Эта мысль заныла в нем, сжала его, готовая в любую минуту свалить.

Впрочем, пока эта мысль была слаба и мимолетна, он не поддался ей, устоял и сделал это просто: взял и заменил ее на другую, противоположную: смерти можно избежать, уйди он отсюда; да, нужно уйти, он уже достаточно насмотрелся.

Да и выбраться сейчас было легче, потому что из его ряда многие вышли. Но задержало его опять нечто непредвиденное; кто-то возле него упомянул имя Панкраца!

Рядом с ним сидели две девушки, одна повыше ростом и постарше, с резкими чертами на бледном и несколько заостренном лице, другая помоложе, почти ребенок, смуглая и с каким-то болезненным выражением лица; ее нездоровый вид еще больше подчеркивали глаза, блестевшие, словно в лихорадке. Уже после предыдущей картины старый Смудж, поглощенный своими заботами, неосознанно заметил, что младшая слишком часто подносит к глазам платочек, а старшая ее успокаивает. Теперь он ясно увидел, хотя девушка и старалась это скрыть, в ее глазах слезы и услышал голос старшей:

— Перестань, лучше совсем забыть такое ничтожество, как Панкрац, будто его и не было!

Примерно так или что-то в этом роде было сказано, но имя Панкраца произнесли довольно отчетливо вторично, и снова в плохом смысле. Неужели речь шла именно о его Панкраце? — содрогнулся старый Смудж, глядя на поднявшихся со своих мест девушек, собирающихся выйти. — Скорее всего, ибо где еще найдешь такое ничтожество, как его Панкрац? Если и есть еще один похожий, то от этого его Панкрац не перестал бы быть таковым, а в данном случае, что касается девушки, речь шла наверняка об очередной его жертве!