Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
Шрифт:
— А ну, — толкнул он Дроба в спину, — смой с себя погань! Только быстро.
Дроб побежал, а Бурмут заглянул в камеру Рашулы, который его позвал.
— Что тебе? Знаю, жердь свою захотел иметь при себе! Вот чертяка, неужто тебя и близость покойника не смущает? Смеешься, доволен, ха! Ты этого и добивался!
— Что вы, папашка! Я этого и в мыслях не держал! — Рашула принялся раскачивать бедрами в такт вальса, мелодия которого доносилась снаружи. — Пусть об этом думает его веселая вдова!
— Ты, значит, не думаешь? А Мутавац, говоришь, сбежал! Все
— Только не говорите больше таких глупостей при других! — огрызнулся Рашула. — Утром наговорили чепухи Юришичу, будто я желаю видеть Мутавца в одиночке! Кое-кого другого я желаю видеть в своей камере, вы это прекрасно знаете, потому и позвал вас.
Рашула посерьезнел. Он должен сегодня ночью увидеться здесь с женой. Бурмуту не удалось с ней встретиться, да и сейчас у него нет времени, надо дождаться следственной комиссии. Так пусть сходит к Зоре кто-то другой, охранник, например. Каждая минута дорога. Он заплатит и Бурмуту и охраннику. В подтверждение позвенел в кармане серебром.
Бурмут прислушивается к этой серебряной песенке, уж очень она привлекательна, чтобы с кем-то делиться ее чарующими звуками. Конечно, он мог бы послать охранника, договориться нетрудно, но сейчас ему некогда его разыскивать. Как только все закончится здесь, он сам пойдет в город.
— Но будет поздно, Зора может уйти!
— Сын у меня полицейский, он найдет, — успокаивает его Бурмут и поспешно выскальзывает в коридор, чтобы не поддаться на уговоры.
А в коридоре его уже выкликал Наполеон, который вместо Фонарщика принес зажженную лампу для канцелярии. Скверно было на душе у Рашулы. Внизу ударил колокол. Шесть часов вечера. Дома ли еще Зора, и в Загребе ли она вообще?
Бурмут отпер канцелярию. Он только что орал на Дроба, что тот не ушел с водой к себе в камеру, а задумал мыться у водопроводного крана. Величественно, с ненаписанным манифестом в коридор выходит Петкович. Смотри-ка, в коридоре с зажженными светильниками стоит почетный караул! С улыбкой он направляется к своей камере.
— Ну давай, вноси лампу! — Бурмут дал тычка коротышке, а сам с интересом стал наблюдать за Петковичем. — А ты, Рашула, прибери бумаги на столе, валяются как попало. Порядок должен быть!
— Господин Бурмут, мы привели к вам этого беднягу, можем быть свободны? — шепотом докладывают охранники, сопровождавшие Петковича, а сами заглядывают в канцелярию, глазеют на мертвого Мутавца. — Эх, как он шлепнулся!
— Прекратить! — рявкнул Бурмут, увидев, как хихикающий Рашула пихает Наполеона прямо на труп Мутавца. — Смирно! Вот погодите, я здесь наведу порядок! А ты что пялишь глаза? Где болтался до сих пор?
Это относилось к Юришичу, который стремительно, опередив охранников, подошел сюда и, окаменев, не отрываясь, смотрел на труп через широко раскрытую дверь.
В дальнем углу канцелярии, касаясь боком стены, подогнув колени, прижимаясь лбом к полу, словно кланяясь всем до земли, лежал Мутавац — ворох костей, прикрытых одеждой. Остро выпирает
— Его даже в смерти постигла неудача! — прошептал Юришич, глядя на дыру в стене, из которой, по всей видимости, под тяжестью тела Мутавца выпал крюк. Странно, подумал он, что нож он не удержал, а картинку крепко зажал в руке.
— Мутавац был очень религиозен, даже после смерти он отбивает поклоны! — с издевкой сказал Рашула и в первый раз внимательно всмотрелся в мертвого, даже склонился над ним. Но Бурмут выгнал его из комнаты вместе с Наполеоном и закрыл дверь. Только сейчас Рашула заметил Юришича, криво усмехнулся и прошагал мимо к камере писарей.
А Бурмут пошел запирать Петковича, попутно отчитав Дроба, который все еще возился со своей бадейкой для воды. Сперва его, этого крикуна! Но где же, черт возьми, санитары!
Вспомнив что-то, он повернул назад.
— Ну как, чем пахнет кровь? — бросил Юришич Рашуле.
— Знаю, — повернулся к нему Рашула, — вам было бы приятнее видеть меня лежащим в крови.
— По себе судите! Нет, после всего, что произошло, следовало бы вам, живому, встать на колени и молить о прощении, потому что эту кровь пролили вы!
— Даже если бы пролил, на колени все равно не встал бы! Но вам известно, что Мутавац сам себе горло перерезал!
— Сам! Нет, вы его толкнули на этот шаг, вынудили!
— Вынудил? — Рашула захохотал. — Попросите папашку, пусть прочитает вам письмо Мутавца.
— Он написал, что его никто не принуждал к самоубийству! — подал голос Мачек с порога камеры писарей.
С бранью подбежал Бурмут, но решил немного послушать, какие же доказательства против Рашулы выдвинет Юришич. Вот было бы чудесно, если бы кто-нибудь прищемил хвост этому дьяволу Рашуле. Но вдруг явится судебная комиссия? Какие у Юришича доказательства, все, что он скажет, давно всем известно.
— Кончай! Хватит болтать, объясняться будете на поверке, а не сейчас! В камеры!
Рашула готов был подчиниться, но Юришич заупрямился. Неужели Мутавац в своем предсмертном письме оправдал Рашулу? Всего можно ожидать от этого чудака!
— Но ведь веревку, на которой пытался повеситься, он отрезал во дворе, и вы это видели, потому что следили за каждым его шагом! И знали его душевное состояние, однако не помешали ему прийти сюда. Поэтому вы и хотели меня обмануть. Когда я у вас спросил, где Мутавац, вы ответили, что его позвал к себе доктор Колар! Теперь мне все ясно! Боялись, как бы я не стал его искать здесь и не помешал самоубийству, которое вы целый день готовили! Убийца вы, убийца!