Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
Шрифт:
— Пап… пап…
— Он жи-и-и-в! — плаксиво выговорил Майдак и отпрянул от дверей. «Какая бы жизнь ни была, терпеть надо!» — так прошептал он Юришичу прежде, когда подошел взглянуть на мертвеца, своего бывшего счастливого соперника. Теперь он перекрестился, но не успел еще произнести «аминь», как Рашула, остановившись как вкопанный перед дверью из коридора на лестницу, вдруг рванулся обратно, толкнул Майдака локтем в бок, бросил взгляд в канцелярию и повернулся к Бурмуту.
— Вы пьяны, старый дурак! — крикнул он, словно глуша в себе страх, потому что, когда он близко рассматривал Мутавца, у него тоже мелькнула мысль, что Мутавац закололся не до смерти. Даже смертью своей обманула его эта собака! Как безумный выбежал он из коридора.
В первый раз за весь сегодняшний день Бурмут лишился дара речи. Только
Дверь из коридора с шумом захлопнулась за Рашулой. А здесь, в скрестившихся потоках света — из коридора и из канцелярии, — к ним ползет на животе Мутавац, окровавленный, страшный, а веревка ползет за ним по полу, как за ныряльщиком, что вынырнул из глубины и выходит на берег. В наступившей тишине слышится только его тяжелое дыхание.
Направившись в здание тюрьмы, чтобы повеситься, Мутавац не знал, где это сделать. Все равно, где придется. Подсознательно он все-таки прикидывал, что лучшее место — возле водопроводного крана рядом с уборной на третьем этаже, это как раз в самом углу, там и веревку можно к трубе привязать. Но вдруг там его застанут? По дороге он увидел открытую канцелярию. Вот где самое удобное место. Вошел.
Вошел и обнаружил крюк, на котором висел стенной календарь. Потрогал его, кажется, держится крепко, вот к нему и привязал веревку. Настолько смерть была сильнее его жизни, настолько он уже был в ее власти, что чуть не забыл написать письмо Ольге. Мучительно подбирая слова, он таки написал его. В последний момент ощутил неодолимое желание исповедаться. Но из всех грехов мог припомнить только тот, что утаил секретную книгу и лгал на следствии. Боже, прости ему, ведь все это не ради его собственного блага. Он подумал, будет ли ему во благо, если он скажет о Рашуле и Розенкранце все, что знал; но так ближнему своему, хотя и виноватому, он причинит зло! Хотя бы этот грех взять на душу, да разве это грех? Он кое-что исправил, добавил на обороте страницы еще одну фразу. Пожалел об этом, но было уже поздно. Потом положил записку перед собой на пол, чтобы ее сразу нашли и чтобы ее никто не украл. И ножичек бросил туда же, чтобы умереть, глядя на подарок Ольги. Картинку с изображением богоматери зажал в руке вместо свечи. Потом влез на стул, всунул голову в петлю, перекрестился. С богом, Ольга, прощай, для ребенка и для тебя так будет лучше!
Кто-то кричал внизу во дворе. Наверное, тот безумец, но не безумно ли то, что он намеревается сделать сам? Мысль оборвалась, он оттолкнул стул, и в тот же миг комната закачалась перед ним, потолок опустился ниже, давит на голову. Что-то с силой лопнуло то ли в нем, то ли вне его, раздался грохот, он упал куда-то с ощущением боли и блаженства, как будто окунулся в теплую ванну, сладкую и горькую. Почувствовал, как что-то хлынуло горлом, настоящий красный потоп; да, все братья, все братья и отец так умерли. Надо непременно встать на колени, помолиться. Но голова была непомерно тяжелой. Долгий, полумертвый обморок. Пропасть, в которой жизнь есть смерть, а смерть — жизнь.
А потом как будто кто-то склонился над его могилой, сквозь толщу земли доносится голос, кто-то зовет его: Пеппи, Пеппи! Всем своим существом бессознательно и осознанно он ощущал этот зов, и зов этот противился крикам преследователей: «Мутавац, Мутавац!» — отбивал его и отбил от преследователей, вырвал из глубины, но где он сейчас? В том подвале, в том?.. Как здесь влажно и мрачно, змея обвилась вокруг шеи, ах да, в мутнеющем сознании мелькнуло воспоминание, что он хотел повеситься, и кровь хлынула у него, как у братьев и отца. Он хочет жить! Ольга! Ольга! Но это смерть! Он умирает! Дайте свечу, он должен умереть со свечой, быстрее, быстрее. Слышит голоса, не узнает их. Что-то звякнуло, неужели он опять упал? Но прибежали люди, они дадут ему свечу. Вот она, горит, но почему ее подняли так высоко? Не дают ему! Ах, он узнал их, бежать бы надо, но он ползет к ним. Они раздражают его, но пусть, только свечу пусть ему дадут! Это он хотел им сказать. Дополз до порога, хотел встать, но остался на месте бесформенной массой без костей, едва удержался за косяк двери и вот теперь сидит, прислонившись к нему спиной, беспомощно опустив руки после безуспешной попытки сцепить их. Вместо
— Господин Мутавац. — Юришич протолкался и присел возле него на корточки, в душе у него восхищение и ужас. Он ослабил на шее петлю, рана от ножа могла быть только здесь, но ни раны, ни царапины на шее не оказалось.
— Кровоизлияние! — определил Мачек.
— Я пьян, черт бы тебя побрал! — очнулся наконец оскорбленный Бурмут. Но в большей степени он чувствует себя оскорбленным Мутавцем, а не Рашулой. — Вижу, что не закололся, раз жив остался. Tas hajst, а веревка, повеситься хотел, ха? — похоже, он вот-вот раскричится на Мутавца. Но Юришич его как бы нечаянно оттолкнул.
— На кровать, давайте отнесем его на кровать! Доктора, доктора зовите!
— Какая кровать, он весь в крови! — возмутился Бурмут. — Отмой его сперва.
Юришич с несвойственным ему послушанием без всякого промедления кинулся к водопроводному крану, решив попутно забежать в камеру писарей за подушкой. А пока Мутавца поддерживал Майдак.
Из незапертой камеры Дроба вышли ее обитатели. Бурмут преграждает им путь, прогоняет назад.
— Что говорили обо мне у следователя? Скажите же наконец! — наседал на Розенкранца Мачек, мучимый предчувствием беды и страхом. Ошалело глядевший на Мутавца Розенкранц выпучил глаза и зашептал, указывая пальцем на Мутавца:
— S is er, der Untersuchungsrichter, ja, ja! [105]
И в нем что-то кончилось, вернее, началось. Смертельные муки испытал он на допросе, после каждого упоминания о секретной книге его охватывало страшное отчаяние, он готов был симулировать сумасшествие, но не отваживался на этот шаг. Кроме того, на улице перед тюремными воротами, получив разрешение на свидание, его ждала Сара; мог ли он заставить ее терзаться страхами, не сообщив ей, что задумал? Он шепнул ей об этом потом, на свидании, но тут стало известно о бегстве жены Рашулы, чуть позже пришел начальник тюрьмы с вестью о самоубийстве Мутавца. Отчаяние перемешалось с радостью, тем более что судья приказал начальнику тюрьмы позвать к нему Пайзла, так как его выпускают на свободу. Убежденный в необходимости симуляции, он расстался с Сарой, а в коридоре встретился с Пайзлом. Перебросился с ним парой слов. Пайзл его подбодрил. Действительно, разве сейчас не самый подходящий момент? Кровь, воскресший мертвец — такие потрясения любые мозги свернут набекрень; сумасшествие не вызовет сомнений, кроме того, и Рашулы сейчас нет здесь — час пробил!
105
Да, это он, судья, да, да! ( нем.)
— Ja, ja, ich kenne Sie Herr Richter, ich bin aber unschuldig! — оживился он, подогреваемый собственным убеждением, что нашел лучший способ добиться цели. Петкович во дворе встал на колени, то же сделал сейчас и он перед Мутавцем. — Was, Sie glauben mir nicht, dass ich unschuldig bin? [106] — Эта смертельная маска в самом деле может свести с ума. Он схватил Мутавца за горло, но сознательно сильно не сжимает, а только трясет, трясет. Руки у него в крови, лицо красное. — Фи упийца, упийца!
106
Да, да, я вас знаю, господин судья, но я невиновен! Как, вы не верите, что я невиновен? (нем.)
Майдак в испуге отпрянул. У Мутавца глаза не вылезли из орбит, они только широко раскрылись, а сам он хрипит, стонет, голова беспомощно мотается в разные стороны.
Все остолбенели. Потеряв власть над всеми и над собой, Бурмут колотит Розенкранца ключами и орет:
— Охрана, охрана!
Прибежал Юришич с подушкой.
— Вы его задушите! — оторопел он, бросил подушку и попытался оттащить Розенкранца, сначала тот сопротивлялся, цепко держался за свою жертву, потом, словно очнувшись от криков Юришича, стремительно вскочил и вцепился ему в горло.