Императрица
Шрифт:
Яркость утра омрачилась от таких мыслей, и Сакота, видя, что прекрасное императорское лицо стало суровым, перепугалась. Она сделала знак евнуху.
— Отведи маленького императора куда-нибудь поиграть, — прошептала она.
Императрица услышала это, как слышала всякий шепот.
— Не отводи ребенка, — приказала она и повернула голову. — Ты знаешь, сестра, что я не желаю, чтобы он оставался один с этими евнушатами. Ни одного нет среди них, который бы был чист. Император будет развращен, еще не успев вырасти. Сколько императоров были таким образом испорчены!
При этих словах евнух-прислужник, молодой человек пятнадцати или шестнадцати лет, в смущении уполз прочь.
— Сестра, — прошептала Сакота. Ее бледное лицо покрылось малиновыми пятнами.
— Что еще? — спросила
— Говорить так перед всеми, — сказала Сакота, слегка увещевая.
— Я говорю правду, — твердо ответила императрица. — Я знаю, что ты думаешь, будто я не люблю этого ребенка. Однако кто же любит его больше — та, что потакает всякому его капризу, или я, желающая поправить его здоровье доброй пищей и полезными играми? Ты, которая отдает мальчика в руки этим маленьким дьяволятам, каковы есть евнухи, или я, желающая предохранить его от их испорченности?
Сакота заплакала, прячась за рукав. Фрейлины подбежали к ней, но императрица знаком отослала их, поднялась сама и, взяв Сакоту за руку, повела ее в соседний зал. Там она усадила Сакоту на позолоченный диван и присела рядом.
— Ну, теперь, — сказала она, — мы одни. Скажи, почему ты все время сердишься на меня.
Но Сакота заупрямилась и не пожелала говорить. Она продолжала рыдать, и императрица, никогда не отличавшаяся долгим терпением, ждала до тех пор, пока ей невмоготу стало слушать приглушенные стенания слабой женщины.
— Плачь, — неумолимо сказала императрица, — плачь, пока снова не почувствуешь себя счастливой. По-моему, ты не бываешь счастливой, если из твоих глаз не струятся слезы. Удивляюсь, как до сих пор ты не проплакала свое зрение.
Цыси поднялась, вышла из павильона и удалилась в библиотеку. Там, строго-настрого запретив ее беспокоить, она и провела остаток этого светлого весеннего дня: перед ней лежали ее любимые книги и в широко распахнутые двери врывалось благоухание глициний.
Однако мысли императрицы были далеки от книг. Она сидела неподвижно, похожая на идола, вырезанного из слоновой кости, но мысли ее беспокойно метались. Неужели она никогда не будет любимой? Таким был вопрос, который часто вставал перед той, чьи дни были заполнены встречами с людьми. На мудрость императрицы полагались миллионы людей. Во дворце никто не мог жить, если она не хотела того. Она была справедливой, она была осмотрительной, она вознаграждала тех, кто был верен, и наказывала тех, кто нес зло. Однако ни одно из лиц, которое она видела, не светилось любовью к ней — даже лицо маленького мальчика, ее кровного племянника, ставшего ей названым сыном. Даже тот единственный человек, которого она любила и любит до сих пор в глубине своего сердца, даже Жун Лу разговаривал с ней уже два года, нет, три, только как царедворец разговаривает со своим повелителем. Он больше не приходил в ее дворец, как делал раньше, не искал предлогов для аудиенции, а когда она вызывала его, то приходил такой же надменный, как любой принц, и сохранял дистанцию, скрупулезно выполняя свой долг и не поддаваясь чувствам. Он по-прежнему оставался несравненным мужчиной; говорили, что городские девушки, случалось, заявляли, что выйдут замуж разве только за такого же красавца, как Жун Лу. Императрица возвысила его до принца, но как бы высоко он ни поднимался, ближе к ней он не становился. Он оставался ей предан, она знала об этом, но ей этого было недостаточно. Излечится ли когда-нибудь ее сердце от тоски?
Цыси вздохнула и закрыла книгу. Из всех людей менее всего она знала себя. Зная себя так мало, как она могла объяснить, почему сегодня жестоко вела себя с Сакотой? Цыси слишком была честна, чтобы уклониться от своего же собственного вопроса. Неумолимая даже к себе, она чувствовала, что ревнует к Сакоте маленького племянника странной ревностью, уходившей в прошлое, когда ее отрок — сын, так же как поступает теперь ее племянник, убегал от нее — родной матери, к Сакоте.
«Я любила сына, — думала Цыси, — моим долгом было учить и наставлять его. Проживи он дольше, может быть, он бы узнал…» Но сын ее умер. Она беспокойно поднялась, поскольку не могла переносить воспоминание о том, что он лежит в могиле.
Императрица снова вышла в глициниевый сад и,
Императрица рассмеялась, услышав эту новость: она по-прежнему любила смеяться от всего сердца, когда встречалась с нелепостью.
— Посмотрим, как сможет котенок пойти против тигра, — сказала она и оставила мысли об этом, не ругая, однако, евнуха, который рассмеялся вслед за ней.
В тот же год, тем не менее, Сакоте удалось нанести слабый удар. Это случилось в священный день, когда весь двор должен был поклониться Восточным императорским могилам. Прибыв в полдень со своим кортежем, императрица была поражена, узнав, что Сакота решила первой совершить жертвоприношение покойному императору Сяньфэну и таким образом первой совершить все церемонии дня. Цыси прибыла к могилам, полностью приготовив свой ум и дух: в предшествующий день она постилась, не принимая ни пищи, ни воды, и поднялась на рассвете, после глубоких раздумий долгой и одинокой ночью. Жун Лу с принцами и министрами уже ожидали ее, чтобы сопроводить к могилам. Через темный лес, окружающий усыпальницы восьми императоров, императрицу пронесли в паланкине. Процессия двигалась молча, в тусклой заре не было слышно даже птичьей песни. Императрица держалась торжественно и почтительно, сознавая значение своего положения для подданных ей народов и видя свой долг перед ними в том, чтобы хранить их в безопасности от иностранных врагов, которые угрожали все сильнее. Она, которая редко молилась небесам, молилась сегодня в своем сердце за мудрость и силу, молилась императорским Предкам как богам, чтобы они направляли ее мысли и планы.
В таком торжественном настроении каково же было ей обнаружить, что эта глупышка, наученная принцем Гуном, который давно уже завидовал успехам Жун Лу, явилась к усыпальницам раньше ее! И в самом деле, Сакота стояла наготове перед мраморным алтарем на среднем месте, и когда императрица сошла со своего паланкина, то улыбнулась ей злой улыбкой и показала встать от нее справа, а левое место оставалось незанятым.
Императрица бросила на кузину долгий надменный взгляд, ее черные глаза широко раскрылись и, проигнорировав приглашение Сакоты, прошла без намека на поспешность в ближайший павильон. Усевшись там, она позвала Жун Лу.
— Я не снизойду до вопросов, — сказала она, когда он опустился перед ней на колени. — Я всего лишь приказываю тебе отнести такое сообщение моей сорегентше: если она не уступит это место, то я прикажу императорской гвардии поместить ее в тюрьму.
Жун Лу склонился до полу. Затем, не меняя на своем красивом стареющем лице холодного и надменного выражения, появившегося у него в последнее время, он поднялся и пошел к Сакоте. От нее он вскоре вернулся, чтобы вновь почтительно застыть перед императрицей на коленях и сказать ей: