Императрица
Шрифт:
— Сорегентша получила ваше сообщение, высочайшая, и она отвечает, что по праву находится на своем месте, поскольку вы всего лишь старшая наложница. Пустое место слева от нее — для покойной супруги, ее старшей сестры, которая после смерти была возвышена до положения Старшей императрицы.
Выслушав ответ, императрица устремила взор вдаль на темные сосны и мраморные изваяния животных. Затем произнесла спокойным голосом:
— Пойди обратно к сорегентше с тем же самым сообщением. Если она не уступит, то прикажи императорским гвардейцам схватить ее, а также принца Гуна, к которому я всегда была слишком снисходительна. Отныне я
Жун Лу поднялся и, призвав гвардейцев, одетых в синие камзолы и державших в правой руке поднятые копья, снова приблизился к Сакоте. Через несколько минут он вернулся, чтобы объявить, что она уступила.
— Высочайшая, — сказал он, и его голос был ровным и холодным, — ваше место ждет вас. Сорегентша передвинулась вправо.
Императрица сошла с высокого стула и торжественно направилась к усыпальнице. Не глядя ни вправо, ни влево, она встала посередине и совершила церемонию с присущим ей изяществом и величием. Когда церемониальные обряды были закончены, Цыси вернулась во дворец, не отвечая на приветствия и никого не приветствуя сама.
Дворцовая жизнь поглотила эту ссору, и дни следовали друг за другом во внешнем спокойствии. Однако все знали, что между двумя женщинами не было мира, и каждую поддерживали свои сторонники: Жун Лу и главный евнух — императрицу, а Сакоту — принц Гун, теперь уже старый человек, но по-прежнему гордый и бесстрашный.
Исход был ясен, но произошло бы все именно так, если бы Жун Лу не совершил безумный поступок, неестественный и непредвиденный, кто знает? Осенью того же года подобно зловредным миазмам пополз слух, что преданный Жун Лу, кому доверялось выше всех, уступил любовным предложениям молодой наложницы покойного императора Тунчжи, которая осталась девственницей, поскольку ее повелитель любил только Алутэ. Когда императрица впервые услышала этот подлый слух из толстых губ ее евнуха, она отказалась поверить в это.
— Как, мой родич? — воскликнула она. — Я скорее поверю в собственную глупость!
— Почтенная, — пробормотал Ли Ляньинь, отвратительно ухмыляясь. — Клянусь, что это правда. Императорская наложница делает ему глазки, когда собирается весь двор. Не забывайте, что она красива и еще молода, в самом деле, достаточно молода, годится ему в дочери, а он в том возрасте, когда мужчины любят, чтобы их женщины были столь же молоды, как их дочери, вспомните также, что он никогда не любил ту девушку, на которой вы его женили, ваше высочество. Нет, три да три — все еще шесть, пять и пять — всегда десять.
Но императрица только смеялась и качала головой, выбирая цукат с фарфорового подноса, стоявшего на столе у ее локтя. Однако, когда несколько месяцев спустя евнух принес ей доказательство, ей было уже не до смеха. Ли Ляньинь рассказал, что его евнух-прислужник перехватил служанку, которая несла записку в один из алтарей во внутренней комнате императорского буддистского храма. Там ее принял священник и за плату сунул эту записку в урну для сжигания благовоний, где ее нашел маленький евнушонок и снова за плату отнес ее к воротам, где слуга Жун Лу принял ее; все они были подкуплены наложницей, которая совсем сошла с ума от любви.
— Ваше величество, пожалуйста, прочтите сами, — умолял евнух.
Императрица взяла надушенный листок. Это действительно была записка о любовном свидании.
«Приходите ко мне в час пополуночи. Сторож подкуплен, и он откроет третьи лунные ворота.
Императрица прочитала, снова сложила записку и спрятала ее себе в рукав, а Ли Ляньинь ждал перед ней на коленях, пока она размышляла. Зачем же откладывать на потом, когда доказательство было у нее в руках, спросила она саму себя. Она была так близка сердцем и плотью Жун Лу, что любое слово, которое они произносили, летело к другому, как стрела летит из лука. Прежде, что бы ни случилось, каковы бы ни были обстоятельства, все рушилось, когда ее сердце разговаривало с его сердцем. Сейчас она его простить не могла.
— Приведи сюда Верховного советника, — приказала она евнуху. — И когда он придет, то закрой двери и задвинь занавески и не пускай сюда никого, пока не услышишь, как я бью в бронзовый барабан.
Главный евнух поднялся и, всегда готовый сеять раздоры, кинулся выполнять приказание с такой спешкой, что его одежды развевались за ним будто крылья. Не успела Цыси приглушить свой гнев, а Жун Лу уже входил, одетый в длинное одеяние голубого цвета, грудь его украшала золотая вышивка, на голове высилась золотая шапочка, а в руках он держал щиток из резного нефрита, которым прикрывал лицо, приближаясь к императрице. Но она отказалась замечать его блистательную красоту. Она сидела на троне в одеждах малинового атласа, расшитых позолоченными драконами, а ее головной убор был украшен свежими белыми жасминовыми цветами, несравненный аромат которых витал вокруг нее. На Жун Лу императрица смотрела как на своего врага. Даже на него!
Жун Лу хотел встать на колени, как положено придворному, но императрица не позволила ему сделать это.
— Садись, принц, — сказала она своим серебристым голосом, — и, пожалуйста, убери нефрит. Это не официальный вызов. Я разговариваю с тобой наедине, чтобы спросить об этой записке, переданной мне дворцовыми шпионами, которые, как ты знаешь, есть везде.
Он отказался сесть, даже по ее приказанию, но и не встал на колени. Он стоял перед ней, и когда она выхватила из своего рукава надушенную записку, то не протянул руку, чтобы взять ее.
— Знаешь, что это такое? — спросила она.
— Я вижу, что это такое, — сказал он, и лицо его не изменилось.
— Тьь не чувствуешь стыда? — спросила она.
— Никакого, — сказал он.
Она уронила записку на пол и опустила руки на колени, покрытые атласом.
— Ты не чувствуешь, что это предательство по отношению ко мне? — спросила она.
— Нет, ибо я не предатель, — ответил он. А затем сказал: — То, чего ты просишь у меня, я даю. Чего ты не просишь и что тебе не нужно, остается моим.
Его слова так смутили императрицу, что она не смогла ответить.
Жун Лу ждал в молчании, потом поклонился и ушел, не испросив позволения, а она не позвала его, чтобы удержать. Оставшись одна, Цыси сидела неподвижно и обдумывала то, что он сказал. Она привыкла поступать справедливо, и сейчас ее ум преобладал над ее сердцем. Разве Жун Лу не говорил правдиво? Ей не следовало так быстро верить евнуху. В городе не было женщины, чье сердце не забилось бы сильнее при имени Жун Лу. Была ли в этом его вина? Нет, несомненно, он стоял выше мелких любовных страстишек и ненависти менее значительных придворных. Она была к нему несправедлива, посчитав, что он может легко предать свою повелительницу.