«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу
Шрифт:
Олбан качает головой. И ничего не говорит.
— Черт побери, — не выдерживает Филдинг, — неужели лесоповал — такое дьявольски увлекательное занятие, что захватило тебя с головой?
Олбан смеется.
— Да нет, — говорит он, снова запуская пальцы в шевелюру. — Я все равно ушел по инвалидности.
— Что?
Е-мое, думает Филдинг, неужели я что-то упустил? Ол оттяпал себе палец на руке или на ноге или кое-что похуже? Куска мизинца он лишился давно, когда только-только завербовался, но, может, он еще что-то потерял?
— Видишь эти пальцы? — говорит
Филдинг кивает:
— Вроде полный комплект.
Ол тоже вглядывается:
— Пальцы-то белые.
— Ну и что?
— Виброболезнь называется. Лепила объяснял. Кровеносные сосуды разрушает, что ли. Когда долго старой бензопилой орудуешь, такое случается. В принципе, болезнь может годами не проявляться, но такой уж я чувствительный.
— Хреново. Болит?
— Нет. — Он шевелит пальцами перед собой, изучая их по отдельности. — Чувствительность ослаблена, зимой переохлаждаться нельзя, но жить буду.
— Так ты сейчас не у дел?
— Ага.
— Они что, не могли подыскать тебе какую-нибудь непыльную работенку?
Ол улыбается:
— Валить деревья — это кайф. Ну, хотели меня посадить на тягач — стволы оттаскивать, кору обдирать, складировать и прочее, но такая работа не по мне.
— В таком случае… — Филдинг поднимает обе руки. — Не вижу препятствий…
Он умолкает, а Ол снова поворачивается и смотрит вверх по течению.
Под ними нескончаемо течет вода.
— Слушай, — говорит Филдинг, — навести хотя бы Берил и Дорис. Сущая ерунда, братишка, это же в Глазго, а не где-нибудь. — Если честно, мысль о встрече с двоюродными бабками повергает Филдинга в ужас. Но об этом лучше помалкивать. — Они будут тебе рады, — говорит он Олбану, и вполне вероятно, что это правда. — Чего тянуть, прямо сегодня и махнем.
Молчание. Потом Ол говорит:
— Возможно. Не знаю.
Господи, думает Филдинг, откуда такая подавленность, угнетенность? Ладно, это лучше, чем ничего, говорит он себе.
Через некоторое время Ол уточняет:
— Говоришь, в Гарбадейл съедется чуть ли не вся родня?
— А куда они денутся? Бабушка имеет право — то есть совет директоров имеет право, но это по сути одно и то же — использовать голос каждого из отсутствующих. Действенная мера.
— Так-так. — Ол глубоко вздыхает. — А из Штатов кто-нибудь будет?
— О, целая туча.
Плечи Ола трясутся — то ли его разбирает смех, то ли что-то еще.
— Мы оба недоговариваем, Филдинг. Нам ли не знать, что…
На этот раз умолкает Ол. Прочистив горло, Филдинг сообщает:
— Как я понимаю, Софи точно собирается приехать. Кузина Софи. Она приняла приглашение на юбилей и обещала присутствовать на собрании. Думаю, мы ее увидим. — Пауза. — Хотя, конечно…
До Филдинга вдруг доходит, что это лишнее — он, того и гляди, провалит дело; надо держать язык за зубами.
Олбан, сцепив пальцы, вытягивает лежащие на перилах руки вперед и опускает голову на этот треугольник, словно изучает стремительно бегущую под ним реку.
Или молится.
Потом поднимает голову и оборачивается
— Ты созрел для обеда?
— Давно, — говорит Филдинг.
И они поворачивают назад, к центру.
— Боже мой! Ты цел?
Ему пришлось долго собираться с силами, чтобы прохрипеть:
— Не совсем.
Он еще плотнее сжался в комок, хотя понимал, что от этого легче не станет.
Такой дикой боли он еще не знал. Она возникала в паху, а потом зловещими черными змеями расползалась во все стороны, впиваясь в каждую клетку тела, от макушки до пят. Боль зашкаливала, унося его в другие пределы, где царили неодолимая тошнота и ледяная безнадежность. Но облегчения-то при этом не было. За все пятнадцать лет своей жизни Олбан не испытывал ничего похожего. И надеялся, что повторения не будет.
— Господи, ужас какой.
Девушка сорвала с головы черную шапочку для верховой езды и бросила на мощенную кирпичом дорожку. Опустившись рядом с ним на колени, она в нерешительности помедлила, а потом опустила руку ему на плечо и осторожно сжала пальцы. У него вырывались не то хрипы, не то бульканье. Она огляделась, но в обнесенном стеной огороде никого не было. У нее мелькнула мысль, что надо бежать к дому и звать на помощь. А вдруг с ним что-нибудь случится? Вначале она заподозрила, что он придуривается: рухнул как подкошенный и свернулся клубком. Теперь до нее стало доходить, насколько нестерпимы его мучения.
Завитушка фыркнула и, пятясь к ним крупом вперед, снова дернула задней ногой. Господи, только бы она его не лягнула еще раз. Да и сама хозяйка могла запросто получить копытом. Девушка поцокала языком, выпрямилась, подзывая крупную каурую лошадь, и от греха подальше отвела ее к морковным грядкам, где зеленела сочная ботва. А сама вернулась к парню, который лежал на кирпичной дорожке и корчился от боли. Прикусив губу, она легко погладила его по голове. У него были вьющиеся русые волосы.
— Это шпат, — выговорила она, не найдя ничего лучше.
Он издал нечленораздельный звук, который при желании можно было истолковать как переспрос: «Что?»
— Когда лошадь резко, судорожно вскидывает заднюю ногу, — объяснила она, — это называется шпат.
Жалобно закряхтев, он попытался вытянуться, но только охнул и снова свернулся клубком.
— Ну спасибо. — Казалось, ему не под силу разжать зубы. — Буду знать. — Он перевел дыхание. — Я-то думал, это называется… удар копытом.
— Вообще-то, очень похоже. Мне жутко неприятно, что так вышло. Наверное, боль нестерпимая, да?
Он едва заметно кивнул:
— Типа того.
— Завитушка впервые такое выкинула.
— Кто-кто?
— Завитушка. Впервые такое выкинула. Раньше никогда не лягалась.
— Надо же. — Слова получались отрывистыми, словно рублеными.
— Честное слово. Но в принципе, к лошадям нельзя подходить сзади, особенно к чужим.
— Угу. Но в принципе… — подхватил он, — с лошадьми… — еще один судорожный вдох, как стон, — в огород тоже нельзя. Особенно в чужой.
— Это верно. Извини.