Империя мертвецов
Шрифт:
– Ну и ну, посмотрел бы я сейчас в глаза вашему наставнику! – лучезарно улыбнулся он. – Все намного проще! Я бы так и назвал этот феномен – «язык». Слова заразны и на сознание тоже воздействуют.
– Язык нематериален.
– В самом деле? – обернулся на Белую башню Ван Хельсинг. – Мне кажется, перед нами стоит воплощенная информация.
– Слова не понимают друг друга.
Профессор, еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться, спросил:
– Вы это у них лично уточняли?
Ван Хельсинг не стал дожидаться, пока я найдусь с возражением, встал, отряхнулся от пыли и поправил лацканы сюртука. Водрузил, аккуратно примерившись, на голову цилиндр. Постукивая тростью по земле,
– Кстати, вот это… – поднял он «Книгу Дзиан», – тоже своего рода овеществленное слово. Как и любая книга. И еще любопытная деталь. «Франкенштейн» значит «камень из земли франков». Либо «камень франков». Вы полагаете, в самом деле существовал некий Виктор Франкенштейн, который создал Чудовище? Вы не задумывались, что он, как и все исторические личности, более-менее плод материализовавшейся информации? В конце концов, То Самое сотворил не Виктор, а его записи. Но если книга уже существует, то разве обязана существовать рука, что ее написала?
Я растерялся, а профессор зажмурил один глаз и пробормотал:
– Ну, пора зевак разгонять.
Я провожал его недоуменным взглядом, и тут Ван Хельсинг обернулся:
– У вас достаточно времени на размышления. Не торопитесь с выводами!
Я кивнул, и профессор легко поклонился в ответ. Больше он на меня не смотрел, а прошел прямо к толпе и, активно размахивая «Книгой Дзиан» и тростью, принялся что-то объяснять. В завтрашних газетах его, вне всякого сомнения, окрестят охотником на монстров. А в качестве иллюстрации, возможно, напечатают, как он тычет тростью в лицо прохожим.
– Вот и все? – спросил перебинтованный Барнаби, невесть когда оказавшийся у меня за спиной.
– Зато мы дома, – ответил я, размышляя, что же именно осталось позади.
Афганистан, Япония, Штаты. Я обогнул весь мир, но путешествие казалось каким-то нереальным. Душа не поспела за его скоростью и только теперь наконец меня нагнала, но, получается, все это время она так и витала где-то в Англии. Вот как мне все отчетливее казалось. По мере того как я отдалялся от родины, пейзажи вокруг становились фантастичнее, но теперь, когда я замкнул кольцо, самые странные фантазии стали реальностью. Так же, как растворяется в дымке мир книги, стоит только закрыть последнюю страницу, так и воспоминания о путешествии уже выцветали и стремительно теряли телесность.
– Что будешь делать?
– Ну, – склонил голову Барнаби, – опекать тебя было, конечно, очень весело, но, похоже, долго я на этой работе не продержусь. Я человек везучий, но тут никакого везения не хватит. У каждого своя доля.
Неожиданно мудро. На всякий случай я уточнил:
– Уолсингем от тебя не отстанет.
Вояка пожал плечами.
– А когда отставал? Правда, не думаю, что они меня засадят за бумажную работу. Поэтому не объясняй мне правду. Ну, если есть тут какая-то «правда». Думаю, мне лучше не лезть.
– И правда… Да и куда с твоим умом?
– Ты мне льстишь, – осклабился Барнаби. Не знаю, поверят ли в Уолсингеме, что он ничего не понял, но это вполне вероятно. Я сомневаюсь, что хоть кто-то до конца разберется, что произошло. Понятия не имею, как Ван Хельсинг собирается отчитываться перед М.
К тому же Барнаби такой дебошир, что спокойнее оставить его на воле.
Он протянул мне руку. Я внимательно посмотрел на пустую, всю израненную ладонь этого гиганта, пытаясь понять, что он хотел этим сказать. И тут наконец догадался, что она протянута для рукопожатия. Я сдуру на него ответил. Капитан тряхнул мне руку и, пока я потирал плечо, впервые с нашей встречи отдал мне честь.
– Ну, бывай! – кинул он через плечо, махнул на прощание и ушел.
– Пятница.
Мертвец
– Нет, ничего.
Пятница уткнулся обратно в записи. Noble_Savage_007, кодовое имя – Пятница. Он собственность Уолсингема, поэтому, полагаю, и с ним я тоже скоро расстанусь. Как я ни подбирал слова на прощание, не обнаружил их у себя ни в голове, ни в сердце, ни даже в печени, руках, ногах и пальцах. Впрочем, это он всю дорогу записывал за мной, поэтому, наверное, неудивительно.
Алеша.
Если обдумать афганские события в ретроспективе, то я склонен согласиться с точкой зрения профессора Ван Хельсинга. За время своего путешествия и одинокой жизни в долине Кокчи Алеша кое-что нашел. Он добывал ляпис-лазурь, чтобы заработать денег, но его мало заботила ее цена. Раз он добыл больше, чем нужно, то не потому ли, что искал вместе с минералом что-то еще?
Овеществленный праязык.
Первую душу, погребенную в древнем Эдеме.
И кое-что он нашел. Только это оказался вавел – «смешение». Как отметил То Самое, и до злополучной башни язык не был един. А ученик человека, который мечтает о воскресении всех мертвых, нашел воплощение раскола – безумно смешанный язык, который исключает взаимное понимание. Наверное, Алеша до последнего колебался, как ему поступить с камнем, который мог погубить весь проект учителя. Он всегда держал его при себе и в конце концов разломал.
То Самое говорил, что Икс, который формирует наше сознание, состоит из разнообразных фракций. Наша душа формируется из их столкновений и бесконечных конфликтов. Ван Хельсинг предположил, что на место переменной можно подставить «язык». Чудовище с помощью Аналитических Вычислительных Машин внесло в грамматику Икс порядок и попыталось стабилизировать экосистему сознаний – человека с его переменной и АВМ. Чтобы между ними всеми курсировали слова.
«Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого». Вероятно, его попытка увенчалась успехом. Во всяком случае, его потерянная невеста восстала из мертвых. Затем вмешался «Иван», который попытался с помощью внедренного в него языка осуществить задумку Федорова и открыть врата Эдема. Но оказалось, что райский сад предназначен не только для людей, но для всех, кто был, кто будет и кого не было никогда. «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать» [70] .
70
Бытие, 11:7.
И тот первородный вавел, который обнаружил Алеша, смешал их слова. Стер общий язык, что их объединял, и конфликт разгорелся вновь.
Если То Самое прав, утверждая, что наше сознание – продукт жизнедеятельности бактерий, то вавел подействовал бы и на меня. И пропитывал бы даже эти, теперешние мои мысли. Мне, впрочем, казалось, что я – все тот же прежний я, но у меня нет объективных оснований для такого утверждения. Я пока крепко прикован к самому себе. Все еще способен задаваться вопросом, одинаково ли мы с другим человеком воспринимаем синий цвет, но теперь меня гложет другая тревога. А сам я – сам я так же вижу синеву, как раньше? А завтра буду видеть так же? А в следующий миг? Может быть, это беспокойство тоже вселили в меня бактерии, у которых смешались языки, но, к счастью или несчастью, думаю, время покажет.