Империя (Под развалинами Помпеи)
Шрифт:
Трибун начал свою речь, и в кратких, но возбужденных и резких словах описал преступление пиратов.
– Если бы мы захватили их, – сказал он, – в открытом море без всякого сопротивления с их стороны, но как морских разбойников, то этого было бы достаточно, чтобы подвергнуть их тому наказанию, о котором я вас прошу, судьи, то есть запретить им употребление воды и огня (это обозначало смертную казнь), как самым презренным людям; но они вступили на римский берег, вошли в наш город, и хотя двое свидетелей утверждают иное о цели их предприятия, тем не менее верно то, что они положили руку на дочь Августа
Патрон, т. е. адвокат, Тимена произнес свою речь с пафосом; не защищая вообще пиратов и умалчивая об их частых набегах на римские берега и оскорблениях, наносимых ими мореходам и береговым жителям, он старался лишь оправдать неожиданный случай предшествовавшего дня. «Они пришли, – говорил он, – не для оскорбления и грабежа, но с намерением помочь своему начальнику в его самом благородном и святом чувстве, не грабить, но взять его невесту, существо свободное и, вместе с тем, согласное на брак с Тименом». Свою речь он окончил священным словом dixi – «я сказал».
После этого либурн, по знаку претора, объявил громким голосом об окончании прений, воскликнув: dixerunt! – «они сказали!»
Тогда Фебе, и только она одна, – так как у Тимена тут не было других друзей, – не будучи в состоянии произнести ни слова, упала на колени и, протянув руки по направлению к судьям, молила их о сострадании. Умоляющая поза несчастной вольноотпущенницы и ее глубокий траур делали ее еще более прекрасной и не без волнения смотрели на нее те, в руках которых находилась участь пиратов.
Тимен обратился к Фебе на своем родном наречии:
– Встань, невеста Тимена, не унижай себя перед ними: напрасна всякая мольба!
Претор приказал увести подсудимых. Но Фебе, открыв себе путь среди солдат, бросилась на шею своему Тимену и обняла его, заливаясь слезами отчаяния; центуриону стоило труда оторвать ее от пирата, чтобы иметь возможность исполнить приказ претора.
Пиратов спустили в камеру, находившуюся под трибуналом, в которой они едва помещались. Они должны были оставаться в ней, пока судьи обсуждали их участь.
Претор вновь подал свой голос, чтобы напомнить присяжным, как требовала этого форма, о необходимости серьезно взвесить все обстоятельства дела и решить его, основываясь единственно на правосудии.
Когда претор окончил свою речь, каждый из судей, держа в руке камешек, произнес следующие слова:
– Si sciens f alio, turn me Diespiter, salva urbe, ex bonis ejiciat, ut ego hunc lapidem, [228] то есть: если я ошибусь сознательно, то пусть тогда Юпитер, ради спасения города, отбросит меня от добрых людей, как я отбрасываю этот камень.
228
От этой формулы клятвы произошла фраза: jovem lapidem jurare, о которой я
И каждый из них, действительно, отбросил от себя свой камешек.
Затем им были даны деревянные дощечки, натертые воском с той стороны, на которой они должны были начертить или букву А, означавшую absolvo, – оправдываю, или букву С, означавшую condemno, – осуждаю, или, наконец, N, что значило – Non liquet, когда недостаточно была уяснена невинность и преступность подсудимого лица, что могло иметь своим следствием actio secunda, отсрочку окончательного решения и дополнение судебного следствия, что выражалось адвокатским термином causa ampliata est.
Когда дощечки были розданы судьям, они вместе с претором, как старшим судьей, удалились из залы суда для обсуждения дела и постановления решения.
Последнее заставило себя долго ждать, что дало повод в среде нетерпеливой публики к разного рода предположениям и комментариям.
Знакомый нам суконщик, Пумиций Дипил, вошедший в базилику вместе с булочником, Паквием Прокулом, и стоя рядом с ним во все время судебного заседания, обратился к нему со следующим вопросом:
– Слышал ли ты, Паквий, что сказал стоящий позади нас Фумиал, продавец духов?
– А что он сказал?
– Что, будто бы, дочь Августа подкупила некоторых судей в пользу пиратов.
– А откуда он узнал об этом?
– Да тебе известно, что он по своей обязанности часто посещает дом дочери Августа; вероятно, он узнал об этом от ее домашних.
– Но какой интерес может иметь в этом Юлия?
– Она была в уговоре с патрициями, большая часть которых успела уйти.
– А что она хотела сделать?
Подслушав разговор наших собеседников, Фумиал приблизился к ним и сказал:
– Был заговор украсть ее и представить войску.
– С какой же целью?
– Из ненависти к Ливии Августе, преследующей как Юлию, так и все ее семейство.
– Пусть будет так, – заметил на это Паквий Прокул, – но как могла Юлия знать предварительно судей, которые были избраны тут, на наших глазах?
Фумиал почесал себе затылок, так как замечание было справедливо, но не смутился нисколько и отвечал:
– Да ведь асессоры претора бывают почти одни и те же лица: поговори с десятью из тех, которые находятся в списке претора, и будь уверен, что пятеро из них будут избраны в присяжные. А кто поклянется, что у них не просили о снисхождении к пиратам еще до открытия судебного заседания? Между сегодняшними судьями я насчитал более тридцати человек таких, которые ежедневно, ранним утром, спешат на скалу, где стоит дом дочери императора, и ждут там, пока привратник не отворит дверей, чтобы спросить у него, как госпожа его провела ночь.
В эту минуту заколыхались головы у тех дверей, через которые вошли в зал судьи, и в тоже мгновенье повсюду послышался шепот, подобный тихой волне у морского берега.
Появился либурн и громким голосом просил прекратить разговоры: к трибуне приближался суд.
Претор вновь взошел на подиум, suggestum, и свил, в знак траура, свою тогу; асессоры со строгим выражением в лице также заняли свои места. Во всех трех частях базилики наступила глубокая тишина; все, затаив дыхание, ждали чтения приговора.