Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
Шрифт:
Его маму, Анну Леопольдовну, которая рано умерла, когда ему было только четыре года, царица Анна назначила регентшей, но недолго правила молодая женщина – в одну зловещую ночь дочь Петра Елизавета свергла ее с престола и отправила в ссылку.
Императрица была осторожна и, боясь заговорщиков, упрятала семью Ивана Антоновича в Холмогоры под Архангельском, а его сюда перевезли, дабы он не смог стать знаменем для инсургентов.
И все эти годы он прожил в невыносимых условиях. В инструкции надзирателям – гвардейскому капитану и его
Офицеры, осатаневшие от постоянного соседства с узником, всячески третировали юношу, стараясь спровадить его на тот свет, но он жил, и лишь изредка на него находило умопомрачение. И вот тогда роли менялись – теперь офицеры испытывали перед ним жуткий страх, оставаясь в камере наедине с помешанным.
Так с ним обходились все последние годы царствования императрицы Елизаветы Петровны. Так же поступал с ним Петр Федорович, ее племянник, ставший полгода назад императором.
Он посетил Ивана в крепости, велел обид не причинять, хорошо одевать и кормить, но оставил офицерам четкий приказ – если кто попытается освободить Ивана Антоновича, то царственного узника без промедления и жалости убить немедленно…
Накрытый завтрак был роскошен – копчености и жареное мясо, осетрина, клубника и бутылка французского шампанского, сладковатого игристого вина.
Он уже ведал причину такого к себе снисхождения – не держались мужчины на русском престоле. Петр Второй не правил и трех лет, как умер от оспы, сам он не царствовал и трех месяцев, а Петр Третий только полгода протянул и был свергнут собственной женой с престола.
Иван печально усмехнулся и сел за стол. Но аппетита не было – царевич лишь чуть поковырялся в блюдах и выпил два стакана вина. Сытость отяжелила желудок, и сонливость мягко охватила узника.
Подойдя к кровати, Иван Антонович лег и вскоре уснул. И снилось ему, что освобожден он из крепости и под колокольный звон и пушечные залпы вступает он на престол.
И улыбался во сне царевич. Так он и умер во сне с улыбкой на губах, без боли отлетела душа, ядом неведомым отравленная…
Петергоф
Кавалькада из доброй сотни всадников на бешеном аллюре ворвалась в Петергоф. Петр ощутил своеобразное дежавю – ведь позавчера он также галопом влетел на эту мостовую и зарубил здесь солдата.
Но сейчас ничего подобного – на всех углах посты лейб-кирасир в зеленых мундирах бывшего Невского полка, у всех дворцов и павильонов стоят надежные караулы гусар в желтых и красных ментиках.
У Большого дворца Петр остановил коня и спрыгнул с седла. Стоявший на булыжной мостовой высокий старик в фельдмаршальском мундире с голубой лентой через плечо широким шагом направился к нему.
Петр порывисто и крепко обнял Миниха, прошептал
– Благодарю тебя за все сделанное. И никогда не забуду!
Вырвался сам из могучих, отнюдь не стариковских, объятий Миниха и троекратно, по русскому обычаю, расцеловал. Чуть отстранившись, тут же требовательно спросил у старого фельдмаршала:
– Где Роджерсон?
– В павильоне у канала, – Миних ничему не удивлялся, – а Поульсен рядышком, в соседней комнате. И княгиня Дашкова…
– Тогда туда, – и Петр быстро пошел в указанном направлении.
У одноэтажного здания среди деревьев остановился и закурил. Стоявшие у дверей голштинские драгуны вытянулись на караул, замерев.
Кинув окурок, Петр шагнул в раскрытые двери, впереди него шагал дежурный офицер. Остановились перед дверью в комнату – по обе стороны стояли по драгуну с обнаженными палашами.
– Зер гут, охрана надежная, – пробормотал он и вошел в комнату.
Рыжий мужик в малость потрепанном камзоле сидел в кресле небольшой комнатенки, из всей мебели имелась еще жесткая кровать с наброшенным домотканым покрывалом. Окно без решеток – но за стеклом маячили две драгунские шляпы. Впрочем, те недолго были в одиночестве, рядом с ними появились три казачьих папахи.
Петр оглянулся – за ним спокойный, как удав, Миних, Гудович с яростным оскалом, невозмутимый сотник Денисов и два здоровенных казака личной охраны, страхолюдные и молчаливые.
Не говоря дурного слова, Петр подошел к вставшему лекарю и от всей широты русской души врезал тому в грудину. Англичанин согнулся, в хрипе открыл рот, и Петр тут же выдал изрядную добавку – коленом по роже, чтобы юшку хорошо пустить.
Потом император спокойно уселся в кресло и снова закурил, успокаиваясь. Казаки подхватили Роджерсона, поставили на ноги – из разбитого носа представителя Туманного Альбиона текла кровь.
– Ваше императорское величество, я есть подданный английской ко…
Договорить лекарь не успел – по жесту Петра Денисов махнул ему кулачищем в живот. Вот тут-то англичанина капитально скрючило в казачьих руках, только подогнутые ножки засучили по полу.
Петр вскочил из кресла, схватил Роджерсона за волосы и откинул назад голову. Глазки у лекаря забегали, на императора посмотреть боялся. Пальцами Петр хватанул бровь и рванул. Роджерсон взвыл от боли.
– Ты ядом письмо императрицы ко мне травил?! Отвечай, сука!
– Нет, не я, государь! Я только яд княгине Дашковой дал…
– Не ты, значит. А откуда знаешь, сволочь?! Правду говори, а то медведю скормлю!
– Так она и говорила, для кого это, и от вашей супруги разрешение было! То она сказала! А-а! – Роджерсон выл от боли – брови Петр ему вырвал, кровь заливала лицо. Денисов же помог крепко – ухватил в горсть гениталии лекаря и сдавливал их.
«А казак ведь знает, что такое интенсивный допрос пленного в разведке», – искренне удивился в мыслях Петр, но спросил вслух другое: