Империя Вечности
Шрифт:
Ринду вспомнился врач из Кеттлберна, беспристрастный в этом вопросе, но придерживавшийся схожей точки зрения. («Как же вы здесь поправитесь, — убеждал он, — если с трудом вдыхаете воздух через толщу сажи? Взгляните хотя бы на тех ласточек. Всю зиму они наслаждаются целебной атмосферой Египта, покуда вы бродите подымным переулкам Эдинбурга. Только не говорите мне, что у ласточки больше мозгов, чем у какого-нибудь шотландца!»)
— Знаете, — продолжал сэр Гарднер, — греческие лекари считали египтян самой здоровой нацией в мире.
— Если не ошибаюсь, еще Платон утверждал, что лучшее лечение — позволить больному скончаться как можно скорее.
Археолог тихо усмехнулся.
— Мой мальчик, неужели вам наплевать на свое здоровье?
—
— Тогда я не вижу причин отказываться от возможности хорошего лечения.
— Не в этом дело, — растерялся молодой человек. — Ведь кроме болезней в Египте довольно других, более грозных опасностей…
— Например?
— Разбойники, враждебные туземцы… крокодилы.
Прославленный археолог рассмеялся.
— У человека с уравновешенным характером больше шансов погибнуть от зубов ирландского волка, чем угодить в пасть египетского крокодила. А что касается безопасности, уверяю вас, на побережье Нила так же спокойно, как и в нашем Гайд-парке в полдень. — Тут он с довольным видом погладил верхушку своей трости. — Я уже не говорю о других бесценных преимуществах, нематериального плана. Взгляните хотя бы на Наполеона.
Впервые за несколько недель сэр Гарднер по собственной воле упомянул это имя, и Ринд постарался не выдать своего изумления.
— Позвольте, вы говорите не о своем терьере?
— Нет, я имею в виду Бонапарта, генерала. Из Египта он возвратился совершенно иным человеком.
— В какую сторону он изменился — в лучшую или в худшую?
— Это с какой стороны посмотреть. Во всяком случае, он явно открыл там нечто такое, что направило его на путь изменения.
Не зная, к чему эти речи, но и не желая упустить необычайную возможность, Ринд постарался выжать из собеседника еще хоть что-нибудь.
— А по-моему, вы как-то упоминали, — обронил он, не отрывая глаз от своей тарелки, — будто Наполеон почти не видел чудес Египта.
В наступившей тишине Ринд увидел, как лицо сэра Гарднера расцвело в хитрой улыбке:
— Да, но ведь он из тех редких людей, к которым гора приходит сама. Еще похлебки?
— Э-э-э… Спасибо, не надо.
— Может, чая?
— Нет…
— В Египте ваш аппетит разгуляется, — улыбнулся сэр Гарднер. — Наполеону это не повредило.
Не сказав более ни слова, он оставил ученика в туманном недоумении, а сам отправился на прогулку с терьером.
Глава шестая
LE MASQUE PROPH`ETE
В канун Рождества тысяча восьмисотого года Виван Денон работал над своими «Путешествиями» в тесной квартирке на рю де Ортье, когда внезапный раскатистый грохот сотряс оконные стекла, так что многочисленные заморские диковины отозвались мелодичным звоном. Выглянув в щель между ставнями, Денон увидел молнию, сверкнувшую в разреженных тучах над Лувром, однако не заметил никаких иных признаков бури или дождя; к тому же кожа, успевшая обрести в Египте чувствительность хорошего барометра, не предвещала погодных колебаний. Осталось предположить, что в небесах разразилась сухая гроза, вроде той, которую ему довелось перенести в Восточной пустыне, на полпути между Нилом и Красным морем. Денон припомнил тогдашние ощущения — запах текущей из носа крови и вкус песка, забившего рот, — и содрогнулся, испытав невольную гордость за пережитое.
Минуло более года с тех пор, как они с Наполеоном под покровом глубокой ночи покинули Каир. Взойдя на венский фрегат в Александрии, они ускользнули от английских крейсеров (уже во второй раз на помощь пришел спасительный туман) и отплыли во Францию, где были встречены вовсе не как дезертиры — египетская кампания продолжала с грехом пополам развиваться под руководством генералов Клебера и Мену, — но как настоящие герои-завоеватели. На фоне беспорядков, которые захлестнули страну, Наполеон молниеносно прибрал правительство
50
Государственный переворот (фр.).
Впрочем, Денону довелось пережить не менее революционные изменения, оставившие отпечаток не только на его теле, но и в его мировоззрении. Лишения армейской жизни во вражеской стране навсегда избавили его от иллюзорной гордыни; жестокость военного времени изгнала всякие сомнения относительно дикости человеческой природы; и наконец, извечная красота Египта, порой подстерегавшая путешественника в самых неожиданных местах, излечила душу от пристрастия к порнографии, а также к любым проявлениям суеты. Однако художник ни о чем не сожалел. В глубине сердца уже задолго до экспедиции он предчувствовал, как однажды с раскаянием отвернется от своего изящно-упадочнического образа жизни — от кружевных платочков, пышных подушек и бесконечных маскарадов. Так что Денон по сей день не мог отдыхать на перинах, обходился скудным армейским пайком и простой водой, спал при открытых окнах в любую погоду — и даже искренне страдал от того, что не видит в Сене жизнерадостных крокодилов (в последние месяцы путешествия эти твари блаженно плескались рядом с ним в нильских водах — насытившись мясом убитых, они не зарились на его костлявое тело). И если раньше Денон вел довольно распутную жизнь, отдаваясь мимолетным увлечениям бездумно и без особой страсти, то сейчас никто не узнал бы прежнего ловеласа. Он и сам не мог объяснить причин этой перемены — казалось, в Египте художнику открылся высший уровень бытия, не имеющий отношения к телесным утехам.
В последнее время он окружил себя уцелевшими египетскими эскизами («Храмы, храмы, храмы…»), заполнил ими каждый свободный клочок пространства. Они придавали заметкам-воспоминаниям яркости, а гравюрам — точности. Живя в одиночестве — никаких слуг, роскошных покоев, погребов с вином и ни малейшего желания развлекать гостей, — Денон так сосредоточился на работе, что даже кресло под ним почти не скрипело, а пальцы, сжимавшие перо, покрылись в соответствующих местах глубокими канавками. Случалось, он подолгу сидел, уставившись в пустоту, а затем проводил по лицу тяжелым плюмажем, только чтобы напомнить себе о существовании собственного тела. Иными словами, Денон стал придатком будущей книги — подобно тому, как Наполеон сделался орудием истории.
…Время рассеялось в призрачной чернильной дымке. Свеча превратилась в лужицу воска и нервно мерцала, когда под окном загрохотал экипаж; звякнули колокольчики, заскрипели двери, на лестнице раздались торопливые шаги. Художник смутно внимал этим звукам, не представляя, к кому из жильцов спешит странный ночной посетитель. И тут его дверь задрожала от громкого стука.
В недоумении и тревоге (все-таки близилась полночь), тщетно гадая, кто бы это мог быть, Денон отложил перо и перочинный нож, затеплил новую свечу, пригладил волосы и воротник и, убедившись, что в крайнем случае легко дотянется до кочерги, под назойливый грохот пошел открывать.