Иначе жить не стоит. Часть третья
Шрифт:
— Счастливый ты человек!
— Ага! Но почему ты подумал об этом?
— Я вот не знаю, чего хочу — на всю-то жизнь! И очень боюсь ошибиться.
Помолчав, Трунин проронил еле слышно:
— Я сегодня поругался со стариком… ну, с Русаковским.
Сердце Пальки замерло на миг — так оно отзывалось на эту фамилию.
— Из-за чего? — спросил Палька, удерживая другой вопрос.
— Да все из-за того — что делать. Чтоб не ошибиться.
Трунин не объяснил подробнее, задумался. Отсветы реклам пробегали по его пухлому лицу. Палька не удержал вопроса:
— Как они… как Татьяна Николаевна?
— Превосходно, —
— Мальчишники бывают по-прежнему?
— Мальчишники? — рассеянно переспросил Трунин. — А, мальчишники! Те — иногда. А наши… Понимаешь, мы ведь все-таки склонили старика на свою сторону. ОРАТ — помнишь? Олег Русаковский, Александров, Трунин. Старик долго сопротивлялся. Не хотел ввязываться в промышленность, в практические дела. Есть у него этакая олимпийская недоступность! Ну, втянули. Даже не мы. Сама обстановка — пятилетки, оборона страны, Гитлер. Что такое алюминий для авиации, да и не только для авиации, понятно. А наш метод — огромное увеличение и ускорение производства алюминия. Он это понял. И до чего же мы славно работали! Каждый вечер, вчетвером, иногда до ночи…
— Вчетвером?
— Да, с Татьяной Николаевной. Мы ее прозвали богиней вдохновения — не без подхалимства, конечно. Она здорово помогала. Чертежник, регистратор, библиограф. И ночью такие ужины закатывала!
— Что же, заинтересовалась алюминием? — натужным голосом спросил Палька.
— Да нет! Когда мы закончили, она сказала: придумайте еще что-нибудь, Пленок, что вам стоит!
— С алюминием — Илька придумал?
— Он. Такая уж у него голова. Русаковский говорит: чудесный сплав сосредоточенности и непостоянства. Хорошо сказано?
За тяжелой шторой нашли наконец танцевальную музыку, зашаркали подошвами. Ночной холод приник к щекам, сочился за воротники рубашек.
— Ты мне скажи, Павел. Вот ты — был аспирантом. Наука, теория и все такое. Не жалеешь ты, что ушел от всего этого в свою газификацию?
— Это ж мое! Как я могу жалеть! И потом — тут и наука, и техника, и все вместе.
Лицо Трунина было до странности серьезно.
— Зовут меня на внедрение нашего проекта. Главным инженером. Полгода продвигали свою идею, дрались, теперь — осуществлять! Это ж такое дело! А старику кажется — измена науке, разбрасываетесь, нет настоящей целеустремленности.
— А тебе хочется пойти?
— Очень.
— Что ж ты, не можешь уйти без его согласия?
Трунин покачал головой и надолго умолк. За шторой кончили танцевать, Липатов и Игорь что-то напевали — нестройно, хрипло. У самой шторы зазвучали два голоса, мужской и женский. Женский принадлежал дочке Катенина, в мужском Палька с удивлением узнал Алымова. Значит, Алымов вернулся?
— Мне так хотелось увидеть! — сказала Люда.
— Представьте себе — ночь. Южная черная ночь — и в темноте сверкающий голубой факел! Все голубое, как на луне. Только лучше, потому что сделано человеком! Вы понимаете?
Так говорил Алымов, и Палька слушал его возбужденный рассказ, как собственный, только более связный и поэтичный, у самого Пальки так не получилось бы. За эти слова, за это волнение он разом простил Алымову все прошлые и будущие грехи.
— В университете я учился средне, — заговорил Трунил, — чуть не бросил, хотел ехать в Арктику. А потом — Русаковский.
Палька придержал Трунина за локоть. Ему было страшно важно понять:
— Значит, Русаковский — действительно большой человек?
Трунин удивленно вскинул брови, отчего лицо его стало еще более круглым. Ответил не он, а Илька Александров, проскользнувший к ним под штору.
— А кто сомневается? Только он у нас Рыцарь Железная Рука. — И без перехода спросил: — Что такое камча?
Ни Палька, ни Женя Трунин не знали, что такое камча. Технический термин какой-нибудь?
— Узколобые ученые крысы — вот вы кто! Послушайте!
Давайте бросим пеший быт. Пусть быт копытами звенит, И, как на утре наших дней, Давайте сядем на коней.— Та-та-та-та-та та та-та-ми… Тут забыл… и —
Проверив, крепки ль стремена, Взмахнем камчой над конским глазом — В полет скакун сорвется разом. И ну чесать то вверх, то вниз…— Так это термин конных кочевников, какая разница, — сказал Трунин, зевая. — Ты собираешься заняться конным спортом? Записался в манеж?
— Жалкий, приземленный толстяк! Ты не способен понять ничего, что не химия и не техника. Я читаю для Павла, понял?
В камнях, над гривой не дыша, Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!» И — нет камней, лишь плеск в ушах, Как птичьи плески в камышах. А ты забыл, что хмур и сед И что тебе не двадцать лет. Что ты писал когда-то книги, Что были годы, как вериги, Заботы, женщины, дела.— Ты помнишь только удила, Коня намыленного бок, И комья глины из-под ног, И снежных высей бахрому Навстречу лету твоему.— Это не Багрицкий, — убежденно сказал Трунин. — Кто твой новый бог?
— Тихонов, — ответил Александров и перевесился через подоконник. — Смотрите, ребята, топает лысый без шляпы. В университете, когда шел дождь, мы вспоминали сорок лысых. Всех профессоров переберем — но почему-то натягивали только тридцать девять. И дождь не переставал.
Палька усмехнулся, досадуя про себя. Рядом с этим парнем, похожим то на фабзайчонка, то на мыслителя, он всегда чувствовал себя причастным к новому для него, высокоинтеллектуальному миру и ждал откровений — будь то научные догадки или, как на этот раз, стихи. То, что прочел Александров, взволновало его. Собственная жизнь обрела образ, отлетали в прошлое «заботы, женщины, дела» — оставалось захватывающее чувство движения… И вдруг — сорок лысин! Как он может?