Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии
Шрифт:
С другой стороны, самые разнообразные пути к переживанию собственной сущности предлагает нам духовная практика Востока (здесь, впрочем, следует оговориться: переживание собственной сущности следует отличать от того, что мы назвали «индивидуальными отношениями самим с собой», и следует соотносить переживание собственной сущности с состоянием «самадхи», известным нам из восточной традиции, предполагающим отчетливое чувство «Я ЕСМЬ»). В интересующем нас отношении наиболее емко это состояние описал Бхагаван Шри Раджниш: «Медитация – это приключение, величайшее приключение, на которое способен человеческий ум. Медитировать – значит просто быть, ничего не порождая – ни действия, ни мысли, ни эмоции… Мышление, концентрация, созерцание – это тоже делание. Если же хотя бы в течение одного мгновения вы ничего не делаете, а просто пребываете в своем центре, полностью расслабившись, это и есть медитация»100.
Впрочем,
Методологически перечисленные «опыты», разумеется, далеки от идеала, хотя бы потому, что в описанных ситуациях мы не одни, мы находимся в отношении с чем-то – с цветком, с небом, нумизматической коллекцией. Но однако же в этих примерах мы все-таки необычайно близки к собственной сущности. И, вероятно, это кратчайший путь. С другой стороны, этот методологический «недочет» имеет колоссальное значение, именно он и дает нам ту точку разрыва содержательности, через которую исходит этоэстетика. Как пишет М. Хайдеггера: «Всякое отношение к сущему свидетельствует таким образом о некоем знании бытия, но одновременно и о неспособности сами собою стоять в законе истины этого знания. Эта истина есть истина о сущем. Метафизика есть история этого знания»101.
С. Гроф пишет о первой перинатальной матрице: «Мир представляется как место невыразимого сияния и красоты»102; А. Маслоу говорит о переживании исключительной красоты окружающего мира на «пике-переживания», Красотой созерцания исполнена и практика духовной работы. Переживание собственной сущности – это единственная возможность прикоснуться к истинной красоте.
Когда мы говорили о «формальной» красоте, мы остановились на том, что в этой «формальности» повинна оценка. Эта оценка исходит из сферы социального, а не подлинно индивидуального. Ее определяет уровень культурного развития, уровень мастерства художников, эстетические привычки, мода и традиционные предпочтения конкретного общества. Вместе с тем, современные исследования показывают, что ряд эстетических феноменов обладают определенной всеобщностью, а следовательно, больше зависят от природы человека, нежели от ситуации в обществе и культуре. Так, например, Г. Пауль резюмирует свою работу «Философские теории прекрасного и научное исследование мозга» словами: «Наши восприятия и наше поведение отражают человеческую природу. Философия, не уделяющая этому обстоятельству должного внимания, безосновательна»103. Впрочем, надо заметить, что дальше подобного рода утверждений дело, как правило, не идет.
Одно из приятных исключений – работа И. Эйбола-Эйбесфельдта «Биологические основы эстетики». Здесь эстетическое восприятие связывается с рядом психических механизмов. Так, например, И. Эйбол-Эйбесфельд доказывает всеобщность и значение выражения глаз, взгляда, эротических компонентов, эмоционального восприятия музыки, (вплоть до условного понимания значения текста в песнях на неизвестном для исследуемого языке)104. Автор лишний раз доказывает, что обыденное понимание эстетики человеком крайне поверхностно, а зачастую и просто ошибочно. Кроме того, хотя И. Эйбол-Эйбесфельдт и не указывает на это прямо, то, что может, как мы говорим, «тронуть душу», эстетично по своей сути, а в конечном итоге, является основной и для этического чувства, лежит в его основе. Если же свести теперь все эти данные с фактами, которые предоставляет нам наша психотерапевтическая деятельность, то станет понятно, что главное отличие эстетического от этоэстетического заключено в том, что для эстетики важна форма (форма как содержание и содержание как форма), а для этоэстетики то, что стоит за этой формой.
В свое время, К.Н. Узнадзе в работе
Вот почему мы можем говорить, что истинная красота идет от или из нас. Мы сами несем ее в мир, но не проецируем на него, как можно было бы подумать, а обнаруживаем «подготовленным взглядом», то есть создаем сами фактом нашего сущностного отношения с миром. Через ощущение себя мы обнаруживаем красоту в окружающем нас мире, то есть сама наша сущность является непосредственным источником этой красоты. В этом контексте становятся понятны слова Л. Витгенштейна, когда он говорит: «Исчезновение культуры означает исчезновение не человеческих ценностей, а только определенных средств выражения этих ценностей»106.
Впрочем, и живая этика локализуется там же – в нашей сущности. Впрочем, другой возможности просто нет, иначе она была бы лишь слабым, не способным определять наше поведение социогенным конструктом, а это не так. Мораль не способна, подчас, руководить нами, но ощущение внутреннего этического напряжения, напротив, действует безотказно. И если красота – это, по сути, наше ощущение наших отношений с миром, то живая этика – это наше действие, проистекающее из этого ощущения. Не случайно, поэтому, действие, идущее от сущности человека, всегда красиво, о чем говорит не только практика психотерапевтической работы, не только многие авторитетные авторы (часть из которых мы упомянули), но и сам принцип целостности. Вот почему мы говорим о едином этоэстетическом субстрате, действии и процессе.
Основа этоэстетики
Диотима: Неужели ты не понимаешь, что лишь созерцая прекрасное тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели, а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.
Почему ощущение «красивого», «прекрасного» исключительно человеческое свойство? Ответ на этот вопрос, по всей видимости, следует искать в гносеологическом устройстве человека, которое необходимо признать столь же величественным, сколь и нелепым. Подобно вечному Риму, гносеологическая конструкция, составляющая нас, сама себя строит и тут же разрушает. Причем, если строительство всегда начинается от некой опоры, то разрушение может произойти до самого основания, что делает человека единственным животным, способным осмысленно и целенаправленно свести счеты с жизнью. Это вечное движение обусловлено парадоксальной способностью человека – сомневаться в собственном восприятии, в собственной мысли и собственных словах.
Этот знаменитый спор между Дж. Э. Муром и Л. Витгенштейном неслучайно превращен в самую настоящую легенду о битве Титанов. Дж. Э. Мур заявлял, что есть множество вещей, которые любому человеку доподлинно известны, что, например, у него есть рука, что существует внешний мир, что люди существовали и до его рождения. Эти утверждения, полагал Дж. Э. Мур, обладают для человека такой достоверностью, что бесполезно с этим спорить. Но Л. Витгенштейн все-таки спорил. Впоследствии, разъясняя эту коллизию, Н. Малкольм напишет: «Парадоксальное философское высказывание не может не быть ложным (имеются в виду доводы Л. Витгенштейна, – А.К., А.А.). Это объясняется тем, что они (эмпирические высказывания, с одной стороны, и философские, с другой, – А.К., А.А.) парадоксальные совсем в разных смыслах. Философское же высказывание парадоксально оттого, что утверждает ошибочность обыденной формы речи. Но ошибочная речь не может быть ошибочной»107. Это удивительно тонкое замечание разводит действительно принципиально разные вещи: мысль, буквально сотканную из сомнений, и речь, которая самим фактом своего существования утверждает, что сомнению нет места в мире (она, по сути, остается утвердительной, даже когда высказывает сомнение, поскольку таким образом утверждает наличие сомнения; кроме того, она просто безапелляционна по своей форме – в речи есть только то, что в ней есть, вне зависимости от того, что есть в этот момент в мысли).