Инквизиция: Омнибус
Шрифт:
— И остаётся немало доброго мяса, — проворчал Гримм.
— Это чужацкое мясо, ты, кухонная нелюдь! Оно не переваривается.
— Можно переработать в синтетику.
— Вздорный и наглый посудомой! Как смеет слуга обращаться ко мне подобным образом?
— Вы наверняка простите нас!
— Мудрый адептус, — прервал облачённый в бежевое послушник.
Жрец отпустил отряд Жака, лишь чуть озадаченно нахмурив лоб. Однако, он нахмурился бы ещё сильнее, если бы сумел сосредоточиться и припомнить, что ревизоры по идее должны были начать проверку, а вместо этого скрылись с глаз.
Выйти из собора через хорошо
Однако за собором открылась как будто нескончаемая брюзжащая очередь просителей по двадцать человек в ряд, которая, словно чудовищно длинный слизняк, ползла по унылой аркаде проспекта в сторону какой-то далёкой конторы администратума, чтобы получить… что? Пропуск? Бланк заявления? Собеседование?
Самые предусмотрительные просители толкали минитележки, в которых дремали, свернувшись калачиком, их товарищи, ожидая своей очереди оказать такую же услугу. Вдоль очереди бродили торговцы сластями и глюкозными палочками и разносчики затхлой воды. Сгорбленные золотари в спецовках цвета хаки возили туда-сюда передвижные уборные.
Из припаркованных наземных машин за порядком следили патрульные арбитры, в то время как автобус со штурмовиками ждал в резерве на случай беспорядков. Сквозь синее бронестекло Жак разглядел их шлемы с плюмажами.
Группа вооружённых контролёров пробиралась вдоль очереди, водя портативными комплексами психодиагностики. То одного, то другого просителя брали под арест. Один вырвался и получил пулю.
— Из огня да в полымя, — заметил Гримм. — Нам ни за что не протиснуться сквозь эту толпу.
Очередь становилась всё беспокойнее. Арбитры взялись за щиты-подавители.
Карта потянула Жака в сторону.
18
Если смотреть с низкой орбиты сквозь мутную атмосферу, то дворец, раскинувшийся на целый континент, казался совокуплением наползающих друг на друга утыканных самоцветами черепашьих панцирей, которое извергало из себя вычурные монолиты, пирамиды и зиккураты многокилометровой высоты с прорехами посадочных площадок и щетиной антенных мачт и орудийных батарей. Целые города были просто палатами в этом дворце: одни — мрачно великолепные, другие — неприятно омертвелые, но и те, и другие покрывала корка тысячелетних наносов.
Здравый смысл — и карта Первосвященника — настаивали, чтобы Жак и компания отказались от мысли взять машину и отправиться по одной из многоэтажных дорог, пронзающих дворец насквозь. На границах городских участков команды инспекторов наверняка потребуют предъявить для сканирования электронные татуировки.
Поэтому придётся пойти пешком кружными путями — через застройки вздымающихся к небу доходных конурбаций, плотно заселённые шахты и каналы, осыпающиеся многократно скреплённые и подпёртые городские утёсы, которые теснились плотнее, чем стены каньона, под серой стальной крышей, провисшей на суспензорном поле.
Даже подпорки утёсов были заселены колониями жестяных хибар, драных палаток, рваных пластиковых лежанок. Здесь протоплазма человеческого гузна распухала и булькала в питательной среде из тех, чьей самой великой мечтой было отправить свою мелюзгу в самые низшие из адептов — в наследные рабочие-рабы. По дорожкам, как призраки, слонялись заморыши
Они украли какие-то тряпки, чтобы не выделяться; они выгнали каких-то бродяг из вентиляционной трубы, чтобы переночевать, выставив дозорного. Они тащили еду у голодающих.
Ме’Линди убивала, Жак убивал, и Гримм убивал тоже.
В один момент стало казаться, что они как никогда далеки от цели, словно наоборот — отступали назад. День шёл за днём, и они уже с ностальгией вспоминали собор-лабораторию и аллею писцов. Судьи, казалось, присутствовали всюду и всегда, время от времени проявляя бдительность; гораздо реже попадалась гордая элита — дворцовые кустодии.
— Потихоньку превращаемся в семейку бродяг, а? — хмыкнул Гримм после того, как они однажды дали дёру и спрятались.
Жак уставился на сквата. О да, теперь они стали больше чем спутниками. Про неверность пока забыли — и величайшее и необходимое предательство могло пока подождать — тем не менее они неотступно преодолевали последний и, казалось, бесконечный этап своего предприятия как некоторого рода семья.
Некоторого рода.
В круге света под блистающим куполом крыши, у арены, битком набитой людьми, вопил в мегафон фанатичный исповедник. Мерцающие огоньки наверху завораживающе перемигивались, превращаясь то в лик Императора, то в могущественные руны, словно это был планетарий благочестия и самообвинений. Мелькающие огни и громогласные речи околдовывали так, что внимающая толпа бурлила внутри себя, выбрасывая время от времени часть себя, исторгая из себя отдельные личности, как больное тело выбрасывает ненужные клетки.
Эти клетки были еретиками — или людьми, которые вообразили себя еретиками, или чьи соседи решили — по крайней мере, среди этого столпотворения — что те поддались порче.
Отряды чистоты отбрасывали таких индивидуумов в сторону — для казни, а, может, для пыток и искупления.
Жак со спутниками стояли рядом с молодой парой, которая, насколько они пришли к умозаключению, отправилась потратить пару имперских кредитов на визит в кафе на капители колонны, где подавали настоящий кофе со звёзд и откуда открывался вид на залитые огнями фабрики и храмы. Молодая женщина завернула к арене, очарованная красноречием исповедника. Теперь она принялась пихать своего молодого мужа, горько шепча ему что-то, пока тот в отчаянии не протиснулся вперёд, чтобы изобличить себя.
Ме’Линди пришлось вытолкать Гримма подальше. Даже Жак ощутил горячее желание сдаться.
Ему никогда не нравились фанатики. Той ночью, убив охрану, они проникли в жилище проповедника, который вывел на чистую воду сотни истериков (помимо, да — достойных проклятия еретиков). Ме’Линди устроила несчастному вместе с семьёй нервную блокаду и остановку сердца. Жак с командой смыли с себя многодневную вонь, поели, помолились и выспались. Они забрали новую одежду, прежде чем отправиться дальше кружными путями, избегая чужого внимания, которое стало ещё явственнее, стало таким же вездесущим, как дух Императора, но всё же близоруким, обманутым запутанной и вырождающейся необъятностью того, за чем нужно было следить.