Иное состояние

Литов Михаил

– О чем нам говорить?
– ответила она сухо.
– Учение не про вас, вы его никогда не освоите, не осилите. Не тот вы человек, чтобы освоить. Это ясно, как день, это легко читается на вашем лице. Что вы ни сделаете, сразу видно: не то. Все ваши повадки свидетельствуют, что вы не годитесь. Вполне вероятно, что слышать это вам горько, но трагедию делать не стоит, а если вы все же расчувствуетесь, я вам скажу, что ваши слезы, милый друг, ведь просто всего лишь смешны. А главное, не переживайте за меня, я оттого, что вы неудачны, совершенно не расстраиваюсь.

***

Когда она так убийственно решила на мой счет и с чудовищным бездушием высказала мне в глаза умопомрачительную правду, как она ее понимала, я спасовал, не решился остаться и на чем-то еще настаивать. Ушел и раздраженный, и раздавленный, и негодующий, и еще больше влюбленный, и уже по-настоящему жаждущий учения. Такой яд она в меня влила, что

я обезумел и хотел ее убить или, может быть, молить Бога, чтобы он вразумил эту больную, обуянную гордыней девушку, смягчил ее дикий нрав и хоть немножко настроил на более лирический лад. А то вдруг она воображалась мне абсолютно здоровой, цветущей, полной сил, необыкновенно талантливой, восходящей на вершины, подняться до которых я не в состоянии даже хотя бы лишь взором. Мы, взрослые, любим отпускать скабрезные шуточки о положении дел в интимных, главным образом срамных, местах лиц обоего пола, и это обличает, прежде всего, наш богатый опыт в практическом освещении этого вопроса, опыт, который мы стыдливо прикрываем шуткой и которого якобы не может быть в нежном возрасте на разных его этапах. Но я уже на школьном этапе, влюбленный в одну чрезвычайно преуспевавшую девочку, а сам будучи отстающим, самым настоящим козлом отпущения для учителей, легко представлял, как эту гордую и довольную собой девочку запихиваю, предварительно сделав обезволенной и уменьшенной, в некий мрак под облегающими срединную часть моей точеной фигурки трусами и в дальнейшем нечувствительно ношу и тру в себе, безмятежно предаваясь своим делам и неожиданно являющимся успехам. Фантазия эта, рисовавшая меня какой-то убогой безмозглой одноклеточной залежью, явно просилась в медицинский учебник. Я рисковал угодить под нож этих мясников от психиатрии, ничего так не жаждущих, как проникнуться измышлениями Фрейда и, к досаде наших ангелов-хранителей и небесных заступников, вооружиться его дьявольски грубыми, бесчеловечными приемами. И что же? Да вот, привет из прошлого. Заболев отповедью Наташи, повторяя ее и словно заучивая, беспрерывно прокручивая ее в голове, возмущенный и вместе с тем сломленный, я мысленно умалял себя и впихивал в загадочные недра жестокой последовательницы воззрений Небыткина. Не скажу, что мне очень уж нравилось проводить опыты, хотя бы и абстрактные, в таком направлении, в этом заключалось что-то отвратительное, да и не слишком-то они мне удавались. Некая сила словно вырывала или выдавливала меня откуда-то, и я поспешно прекращал воображать лишнее. Но как же я все-таки любил эту Наташу, такую серьезную, неприступную, оригинальную! Никогда и нигде не встречал я больше столь самобытной девушки... Всего несколько часов минуло после разговора, который должен был поставить точку в наших отношениях, собственно говоря, крест на моих потугах добиться ее расположения, а я - тут и стемнело кстати - уже снова потащился к ее домику, на что-то надеясь и грезя о нежных чувствах, о чистой любви. Впрочем, теперь я думал не столько о плотских забавах, сколько о том, как бы приникнуть к образованному Небыткиным источнику знаний и тезисов, касающихся возможных и допустимых экспериментов в области человеческих отношений. Одна лишь смутная догадка, что мои любовные фантазии соприкасаются, может быть, с наглыми и пошлыми утопиями Фрейда, ужаснув, заставила меня поверить в небыткинский гений, и вера уже укрепляла мой дух. И если, Кроня, тебе воображается, будто все наше дело лишь в том и состоит, чтобы забраться в Наташу или ее затолкать в неисповедимую тьму нашего нутра, то опомнись, присядь на минутку и обдумай тот факт, что она окружена рослыми, пристойными и просто во всех отношениях положительными людьми, которых решительно невозможно представить действующими где-то в органах внутренней секреции, и, следовательно, необходимо тебе переменить точку зрения, отбросить вредные, а то и порочные домыслы и поставить перед собой более чистые и благородные цели.

Запомни, Наташа среди нас, прежде всего, продукт научного изучения разных стихийных явлений и вероятных потенций и сама светоч философского подхода к различным масштабным вопросам, и затем лишь уже, да и то лишь в каком-то отношении, воображаемый тобой в иные горячие минутки кусок мяса, некий оковалок, обычное, как это в заводе у прочих, изделие производительных сил природы. Но продолжим. Я прокрался к освещенному окошечку, и тут Наташа как раз вошла в комнату, по своему обыкновению степенно и важно, а откуда-то сбоку тихонько вполз сгорбленный, как бы прибитый горем и нуждой Флорькин. Я едва сдержал крик, вопль, звериный рык. Флорькин был бледен, и капельки пота гадко скатывались на кончик его утрированно громоздкого носа.

– Тихон сказал, - заговорил этот проныра слабым, дребезжащим голоском, - Тихон распорядился, чтобы я, если что... а то я, сама видишь, болен и едва держусь на ногах... так чтоб я просился к тебе на ночлег. Так Тихон счел нужным порешить. Я и прошусь. Уйду на рассвете. Я все понимаю, ты не думай, я соображаю, что болен, почти уже потерял всякий разум. Так и вижу себя в облезлой шапке, в ободранном тулупе. А все из-за непомерного рвения, да... но не всем же Ломоносовыми быть, не всякий дойдет... И вы оба тоже со мной

не лучшим образом обошлись.

Выхожу я часто на большую дорогу, рассказывал он невозмутимо смотревшей на него девушке, выхожу в старомодном ветхом шушуне. Это, Наташа, тягостная бредь, но под ее прикрытием я недосягаем для болезни в наивысшей форме ее развития, - так он говорил.

– Это нужно пояснить. Я болен, но не вполне, не окончательно. Это пока еще всего лишь не очень вещественное горе от ума, заболевание не самое страшное. Может, слыхала, что я борюсь, сражаюсь, не складываю оружие, придуманное Небыткиным? Эх, Наташка, ты прямо кровь с молоком. Чем занимаешься нынче?

– Чем?
– Она холодно усмехнулась.
– Да отбиваюсь от непрошенных женихов. А что? Убьешь?

– Стало быть, ты вроде верной Пенелопы. Одиссей ее не убил, с чего бы мне действовать иначе? Да и не муж я тебе пока. Женихов гони, а своих не выдавай. Партизана Флорькина врагу не выдай, и родина не забудет тебя, вознаградит.

– Ты голоден?
– спросила Наташа, пожелав переменить тему.

– Как волк.

Сели за стол. Уминая картошку, самозваный партизан Флорькин болтал без умолку:

– Откуда продукт? От женихов? Ясно! Ну, ничего... Жить-то надо. Вы меня в свой круг не приняли, побрезговали мной, но я дела не оставил и полномочия не сдал, я, как уже сказано, партизаню. Вы, может, скажете, что это самодеятельность, но как же без инициативы, даже если вы отвергаете? А ну как меня сам Небыткин послал? Явился во сне да приказал: ступай, Флорькин!.. Вот я и хожу среди людей, прислушиваюсь, глядишь, кто сгодится в адепты. Сам вербовать, ясное дело, не посмею. Распознав предположительного, вам отрапортую, а вы тогда экзаменуйте. Подворачиваются все больше чудаки, которые сначала не знают, что со мной сделать: надавать по башке или поговорить по душам. А души-то той - кот наплакал. Вот какие дела... Воюю помаленьку. То да се. Навожу справки о мужчинках, о бабенках, припечет, наступит кто на горло или приглянется - передам по назначению, иначе сказать, в ваши руки, чтобы дальше уже вы судили и рядили. Отсиживаться не собираюсь. Могу для зачина выдать Петю с Розохватовым, они, обрядившись цыплятками, хотели пустить меня под откос, но я пошел на прямую расправу, и они у меня света белого невзвидели. Я, Наташа, не прочь пуститься во все тяжкие, а случится, тогда уже меня никто не остановит. Тихон, чтоб отделаться, говорит, ты, мол, не суетись, пока не время, погодить надо... Тихон, мне кажется, слишком много колбасы ест, он и на сало налегает, вот тебе и угроза, что он с годами размордеет, заплывет жиром и станет свинья свиньей. Мне подобное не грозит, я сохраню душевные тонкости, а поверх аскетизма следы былой красоты. Но ждать чего-то, как Тихон советует, я не желаю. Люби меня, люби, Наташа! Послушай, Наташа, давай поиграем.

– Во что?
– спросила девушка.

– Например, в прятки. Ты спрячешься под одеялом, а я тебя найду.

Наташа досадливо поморщилась:

– Оставь эти глупые выдумки и затеи.

– Открой, Наташа, открой сердце!
– вдруг взвыл насытившийся, с отвращением оттолкнувший от себя тарелку гость.
– Мне, Флорькину, открой. Открывай! Поверишь ли, полюбил с первого взгляда, а и не предполагал ведь ничего подобного. Я теперь не смогу нигде и никак уснуть, буду думать о тебе, ворочаться с боку на бок, начну писать бездарные стихи... Войди в мое положение, родная. Каково мне, когда кругом одни глупые рожи, а душа просит любви? Я сегодня дик, неукротим. Я к тебе пришел. Я тебя люблю. Я все скажу. А ты уйди, - бросил он, заметив меня, приникшего к окну.

– Но ты не в себе, и я не могу допустить, чтобы ты дурно обошелся...
– возразил я, - или вообще как скунс в Америке...

Самообладание я постарался сохранить, хотя и смущало сильно, что он меня раскрыл и Наташе теперь известно мое соглядатайство; впрочем, какое, к черту, самообладание, если я чувствовал: быть беде.

– Зарежу, если будешь мешать.
– Флорькин нетвердой рукой потянулся к карману пиджака, о покрое которого я вдруг зачем-то подумал странно, что сам никогда до подобных изящных форм не добирался. Флорькин, надо сказать, в ту пору одевался со вкусом, должно быть, с подсказки своих наставников. Как он близко подобрался к этим замечательным людям! Он был для них почти свой, а я - все равно что тать в ночи. Так вот, он сказал: - Я на все теперь способен. Не остановить!.. Я неудержим...
– И все тянулся к карману, но никак не мог его нащупать. Рука беспомощно шарила в пустых пространствах. Ловец удачи, уже, как явствовало из его собственных слов, отстраненный от дел, списанный, прохрипел: - Черт побери, где мой нож? Я выколю твои паршивые глазки, Петя.

– Вы лучше, в самом деле, уйдите от греха подальше, - обратилась ко мне Наташа.
– Вы тут некстати. А за меня не беспокойтесь, я за себя постоять всегда смогу.

Я пожал плечами и шагнул от окна в сторону, но совсем не ушел. По-прежнему я отчетливо слышал разговор в комнате.

– Вот мы и вдвоем, - воскликнул Флорькин с неожиданной бодростью. Наверное, он некоторым образом просиял, его глаза посветлели, стали добрее; полагаю, он доброжелательно улыбнулся в эту минуту.
– Объяснить тебе, Наташа, что неправильно в наших отношениях?