Иное состояние
Шрифт:
– Ну...
– Неправильно, что мы как мальчик и девочка. Неправильно уже потому, что я давно не мальчик, и мне не годится быть с тобой как с девочкой. Понимаешь? Мы должны взять пример с Пети и Нади. Муж и жена, и какие же они ненасытные, какие неутомимые в поисках удовольствий люди! И ведут себя как взрослые. А я изнемог. И ты тому виной. Я долго бродил вокруг да около и соблюдал приличия, которые ты навязала, но теперь невмоготу.
Тут Наташа, уверен, не удержалась от улыбки. Это помогло мне замять досаду на то, что Флорькин упомянул мою жену и окарикатурил наши с ней отношения.
– Все у нас с тобой, Наташа, - продолжал Флорькин, - стало похоже
– Нет, не видела.
– Ну, а нарыв?
– Иди домой, Флорькин.
– Тебе коробят мои слова, Наташа? А у меня лопается. Не только терпение, но и внутри все, в недрах, в чреслах моих... Бух! Это как взрыв. Удержу нет! Я страстен!
Не утерпев, я украдкой заглянул в окно. Флорькин успел опуститься на колени и теперь, подпрыгивая как марионетка, неистово бодал возлюбленную головой в живот. Очи черные, очи страстные!..
– истерически пел он. Наташа попыталась отодвинуться, уперла, с красноречивым выражением отвращения на лице, руки в плечи Флорькина и толкнула его раз и другой, но тот схватил ее за ноги, дернул с несуетной и страшной звериной силой, и ей не оставалось ничего иного, как с пронзительным вскриком - неужели это был крик испуга и растерянности?
– рухнуть на кровать, удачно, весьма кстати подвернувшуюся.
Я скрипел зубами от ярости, а Флорькин большим насекомым карабкался по запрокинувшему телу Наташи как по стволу дерева.
***
– За подвигами Флорькина, - сказал я рассудительно, - ты-то собственной персоной и стоишь, вот на что ты, как я вижу, намекаешь, а в целом, выступая в качестве рассказчика, ты пытаешься создать впечатление, будто все это происходит со мной. Даже и нездоровые фантазии приплел, фактически их мне приписывая... Пусть так, хотя к твоей, Петя, Получаевке я не имею ни малейшего отношения и даже вычеркнул бы ее из истории нашего города, если она такова, как ты живописуешь.
– Не знаю, что ты такое возомнил, - свысока усмехнулся Петя, - и что за художественные конструкции возводишь, только предупреждаю, не бывать тому, чтобы ты тут что-то сваливал с больной головы на здоровую.
– Но чего я точно не принимаю, так это твоего странного поведения под окном. Почему ты сразу не бросился на помощь Наташе?
– От кого ты требуешь благородства и беспримерного мужества?
– Теперь какие-то грубые нотки пробились у него.
– От обитателя Получаевки? От героя воспоминаний? От тени, оставшейся от меня прежнего?
– Тебе, пожалуй, приятно вспоминать молодость, и ты отдыхаешь душой, хотя где-то в уголке души сознаешь, что был глуп. Я все это учитываю. Кроме того, я прекрасно знаю, что все мы глупы в молодые годы, а все же многое в твоем рассказе мне не понравилось и все настойчивей представляется неприемлемым.
– Ах, какой ты чистенький и рафинированный... Я был уже не юношей тогда, но пусть сказанное мной останется примером юношеских воспоминаний, по-своему отрадных. Только ты дослушай, судить будешь потом. Я, вот, рассказываю, как могу, как должен, и до чего же странно, если кому-то при этом взбредает на ум вводить мой рассказ в некие рамки, требовать ассоциаций, аналогий и двусмысленностей. Ты законоучитель, беллетрист, крючкотвор?
–
– осекся я, однако, отпал от подразумеваемых глупостей и как бы уже ни для чего, с убогой защитительностью выставил перед собой ладони.
– Домовладелец ты или земледелец - мне до одного места. Главное, не наводи тень на плетень, Кроня, не слюнявь мою исповедь своими домыслами и ничего не прибавляй лишнего. Слушай, а разные отголоски и примечания оставь при себе.
– В целом я согласен с такой постановкой вопроса, но не могу молчать, когда...
– А между тем молчи, - оборвал меня теперь резко Петя.
– Я исповедуюсь, и это кое-что значит. Тем более что ты хотел бы послушать Наташу, и даже предпочел бы ее на моем месте, но от нее ты ничего подобного не услышишь, не надейся. Сдался ты ей! Там твоя карта заведомо бита! А неувядаемой красотке и гордячке этой наверняка есть что порассказать... Я ей не рупор, но ты все же радуйся, что хоть что-то о ней благодаря мне узнаешь. Так вот, нынче Получаевка хорошо развивается, много отличных домов построено-возведено, а с наносным и несносным, что было в наше время, можно сказать, покончено, и мне куда как отраднее любоваться новизной, новой главой в бытии родного угла, а все-таки я доведу свое повествование до конца, полистаю, так сказать, эти старые страницы... Если не забыл, мы оставили того Петю под окном, подслушивал он. Он еще помнил нанесенную ему Наташей обиду и в глубине души отчасти радовался, что разгорячившийся Флорькин ее унижает, но...
– Рассказывай нормально, без уродств, - потребовал я.
– Вовремя ты меня одернул! Прости, прости, зашелся, забылся... Как вообразил я тогда, что этот негодяй Флорькин навалился на бедную мою и давит бедняжку, что она видит над собой его красную от возбуждения рожу, и струйки слюны стекают из уголков его рта, раззявленного может быть, а глаза лезут на лоб... Между тем и Наташа поддалась эмоциям. Кровь, думаю, ударила ей в голову. И когда Флорькин, сюсюкая, выгибая влажные губы в колечко, что я видел так, словно это происходило прямо перед моими глазами, когда он протянул трясущиеся руки, предполагая расстегнуть кофточку на груди Наташи или побороть какую-то иную преграду, если дело стало за этим... А за чем же еще? Только не выиграл он, Господь не попустил. Наташа, изловчившись, отогнула его от себя, а затем с бездумной силой пнула ногой в лицо.
Отвесила от души, удар пришелся по лбу, и он был страшен. Даже в моей голове загудело, как в колоколе. За Наташей стоит невероятная сила, она и вмешалась, защищая эту фантастическую девушку. Горе-ухажер уже не взгромоздился бы самостоятельно на стул, Наташа молча, с холодным таким, как бы морозным лицом, помогла ему, он и развалился на стуле творожной массой, бессильно свесил руки, а голову, как какой-то хлам, повалил на грудь. Медленно он приходил в чувство, а то и предпочел свернуть в мирок сновидений, грез и миражей. Не знаю, не разобрался я в его состоянии, и некогда мне было разбираться. Вот тут-то я, не помня себя, взвизгивая и трубя, не слушая мольбы помятого и почти выбитого из игры соперника о прощении, о человечности, о воскрешении былых добрых отношений, влез в окно... Но странное дело! Влезал я к Флорькину бесчувственному, а он, словно опережая события, вроде как очнулся и действительно протягивал ко мне руки, умоляя о человеческом обращении с ним. Заметив Наташу, тревожно он вскидывался: