Иное состояние
Шрифт:
Уговорил он нас, убедил, соблазнил, и стали мы торговать, как безумные, сами толком не понимая, чем торгуем. В ресторане царило непринужденное веселье. Атмосферу какого-то внезапного, словно вырвавшегося неожиданно из-под земли и забившего сумасшедшими фонтанами праздника подпитывали музыка, рекой лившееся вино и бесконечная доброта Порфирия Павловича, поощрявшего всякие вольности со стороны посетителей и совершенно не дравшего семь шкур со своих работников. Все было как-то разболтано, чересчур крикливо, глуповато. А Порфирий Павлович, человек тонкий, чувствовал, что так и должно быть. Рабочие, солдаты, потоптанные женщины, старообразные
Начав неплохо зарабатывать, мы почувствовали себя увереннее, нашли свое теперешнее положение достаточно твердым и устойчивым, позволяющим задуматься и о будущем. Розохватов, в этом вопросе без колебаний сворачивая на проторенную дорожку к мечтам о благополучной женитьбе, созидании семейного гнездышка и бесперебойном деторождении, жадно прислушивался к разговорам в зале и на террасе. Он хотел понять, что думают о нем начальники и офицеры, а также хорошенько разобраться, кто из дам действительно честен и серьезен в своих чувствах к нему. Мои же взоры все чаще обращались на горделиво шествующих - они нередко бывали в парке и даже заходили в ресторан - Тихона и Флорькина: невыносимо мне было, что они с Наташей, грезилось, как я их прогоняю, как они, напуганные моим гневом, бесславно спасаются бегством. Но это были несбыточные мечты, особенно в отношении Тихона. Как мне гнать его, если он определенно связан с Наташей знаниями, общими установками и условиями развития, если они все равно что жрецы одного культа или крепкая воинская команда, соединенная дисциплиной и сознанием долга? Розохватов нашептывал мне об этих людях:
– Они нас приметили, они нами интересуются, это факт.
Я пожимал плечами, понимая, что приятель просто утешает меня, а он продолжал свое рассуждение:
– Вот только не соображу, как они поделили роли. Кто из них интересуется мной, а кто тобой? Тебе-то самому кто больше нравится, Наташа поди? А кто не нравится, Тихон или Флорькин?
И вот наступил день, когда выяснилось, что испытание лакмусовой бумажкой я, сам того, может быть, не подозревая, прошел, а фактически провалил и, следовательно, ни на что не гожусь, и в этот роковой день Наташа холодно и жестоко сказала мне:
– О чем же нам говорить, если ты не знаешь учения.
***
– Как?!
– выкрикнул я, перебивая Петю.
– Она и тогда говорила это? Носилась с этим своим пресловутым учением?
– И она, и Тихон. И даже Флорькин, - спокойно ответил Петя.
– И с тех пор ничего не переменилось, они все так же... Но сколько лет прошло, сколько воды утекло! Они ведь были тогда юны, практически в нежном возрасте, не правда ли? А сейчас это взрослые люди, у которых скоро будет середина жизни, и при этом они все о том же, и сами - все те же?
– Не знаю, что там у них за внутренние колебания и метаморфозы, не посвящен, - Петя развел руками, - но по внешним признакам, так или иначе отражающим
– Наташа и Тихон сдержаны, а не будь этого, они бы давно сказали вам пару теплых слов. Очень вы им наскучили, парни.
– Это вранье!
– крикнул Розохватов.
– Они молчат, так я скажу, - упорно гнул свое Флорькин.
Я, естественно, вспылил:
– Ты прихвостень, только и всего, и я не согласен, чтобы ты тут перед нами распинался.
– Знать бы еще, - заговорил снова мой приятель, - что на уме у этих Наташи и Тихона. Я вот, например, даже уловить не могу, кому из них нравлюсь я, а кому мой друг Петя.
– Ты легко ответишь на этот вопрос, если разберешься в собственных чувствах, - шутливо бросил я.
– Тебе-то кто больше по душе? Тихон или Флорькин?
– Пожалуй, Флорькин, он повеселее как-то, пожирнее, и от его глупости теплеет на душе.
Так Розохватов поддержал мою игру, а Флорькин забесновался, топая ногами и возмущенно жестикулируя.
– Значит, все ясно, и в результате Наташа достанется мне, - заключил я.
Но если бы все так шутейно обстояло... Порой даже моим неуемным другом овладевала глубокая грусть, и он в отчаянии сжимал своими бабьими руками виски, взвывая, взвизгивая с таким режущим слух звуком, что моя душа буквально выскакивала в испуге из тела, а снаружи тотчас и попадала Розохватову в ежовые рукавицы.
– Посуди трезво, - говорил он.
– Ведь у Клычкова свое на уме, он нас наверняка подведет под монастырь. А тебе этого хочется? Думаю, что нет. Нет, братец, уж лучше Тихон или Флорькин, чем ждать, когда какой-нибудь громила съездит по зубам, а то и череп проломит. А Порфирий Павлович от нас все равно не отстанет, пока не съест с потрохами.
Мне, когда он ударялся в рассудительные и пророческие речи, которые на самом деле и копейки не стоили, неприятно было смотреть на него, я отворачивался, чтобы не видеть его больших, как бы студенистых, действительно очень на бабьи смахивающих рук, и бросал презрительно:
– От Клычкова я могу в любой момент уйти, плюнув ему в харю.
– Идти некуда. И вообще, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я тебе ту мысль внушаю, что хватит измора и пора приступать к решительным действиям... а то и попроситься, чтоб они нас взяли, то есть Наташа и Тихон, Флорькина же долой. Ты кардинальных и роковых шагов не бойся. Даже и взмолиться или в ноги к этим гордецам броситься - это, как ни крути, все лучше, чем ждать беды от Порфирия Павловича или зуботычины от какого-нибудь Миколайчика. Понимаешь? Жизнь проходит, и можно запросто профукать молодость.
Я испуганно поеживался. Мне казалось, что я уже профукал.
– Я, что ли, не работаю в нужном направлении?
– однажды, когда Розохватов в очередной раз пустился анализировать и пророчествовать, воскликнул я с досадой.
– Не читаю книжек, предполагая, что те же читают и они? Не овладеваю разными учениями? Не пытаюсь привлечь к нам их внимание? Зачем мне кидаться к ним в ноги? Они и так должны меня уважать.
– Ты это только так говоришь, для проформы, а думаешь иначе. Может, эта история суть наваждение, обольщение или заблуждение, а может, она с непоколебимым реализмом будет тянуться до самой старости, до той поры, когда на нас уже никто и смотреть не сможет без смеха.