Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Мы были настроены лирически.
«Мы, солдаты, — труженики смерти. Мы сидим на берегу великого потока. Он подхватывает нас, мы мчимся в смерть. А женщины несут в себе вечность, ибо им дана тайна плодородия. Это говорю я, не знавший женщин и почувствовавший первое влечение к ним на войне. Дочку садовницы в Верзене я изнасилую послезавтра, когда рота выйдет на отдых».
Эту запись я обнаружил в дневнике убитого солдата пятьдесят шестого линейного полка. Труп валялся на холме Верзене, в винограднике..
2
По обязанности самокатчика я часто выезжал
Однажды я натолкнулся на заколоченные двери. Были закрыты и ставни на окнах. На воротах висел плакат: «Военным вход воспрещается». Смуглый индус
в английской военной форме и в чалме цвета хаки стоял на часах у ворот. Он не хотел отвечать на мои расспросы. Опершись на куцый карабин, он глядел вдаль.
Что случилось?
За углом на завалинке сидели дети. Заплаканная Жаклин сжимала в руках куклу.
— Почему закрыта торговля?
Девочка сорвалась с места и, плача, убежала во двор. Индус продолжал стоять молча, как статуя.
— В чем дело, ребята? — спросил я оборвышей. — Почему плачет Жаклин?
Объяснение дал Марсель.
— Здесь были артиллеристы, — начал он. — Как раз тот полк, в котором служил этот бедный Робер, муж Маргерит, — вы видели его фотографию... Он часто ходил сюда, к себе домой. Однажды он возвращается на батарею, и вдруг бац — шрапнель, и Робер получает осколок в ногу. Он падает... Но тут были другие солдаты, они принесли его в дом. Позвали фельдшера. Фельдшер перевязал рану и велел лежать. Робер и остался. А ночью немцы как раз затеяли атаку, и его на позиции не было. Тогда, говорят, полковник страшно рассердился и кричал, а на другой день он приказал судить Робера как за дезертирство, и его расстреляли... Вот... А он не был дезертир. Он был храбрый. Он даже получил медаль...
— Когда это было? — спросил я.
— Давно, в самом начале войны.
— В самом, начале войны? Почему же торговля закрыта теперь? Вино-то есть?
— А как же! — воскликнул мальчуган. — Вино есть!
Я направился к двери, но мальчик остановил меня:
— Нельзя! Вас не впустят. Им нельзя выходить со двора... Генерал, понимаете, еще тогда, хотел выселить мадам Морэн и Маргерит из фронтовой полосы, но мадам Морэн доказала, что у нее погибли муж и брат и немцы разорили все'их имущество, а позиция проходит как раз через их огород... Ну, их и оставили... А теперь вдруг пришло распоряжение от главного генерала закрыть торговлю и запретить ей и Маргерит выходить на улицу и пускать военных к себе. А из штатских остались только мы с Анри... Давайте ваши баклаги!
В роте этой истории никто верить не хотел.
— Не может этого быть! — говорил Лум-Лум. — Как же воевать в такой стране, где солдат не может зайти в кабак выпить литр вина? Я буду проситься во флот!
Когда рота вышла в Тиль, на отдых, солдаты сразу бросились к кабачку. Все было, как я сказал: дверь заколочена, на воротах надпись, и бесстрастный сипай все так же молчаливо стоял на часах.
— Як же воно теперь будэ? — растерянно
Он обращался к Хозе Айала, но испанец не понимал его и не мог ответить.
В этот день мы почувствовали свое сиротство. Солдаты угрюмо разбрелись по развалинам. Утром они снова толпились у дверей закрытого кабачка. Каждому хотелось заглянуть туда, увидеть, что там происходит. Но сипай, угрюмо охранявший вход, не подпускал нас близко.
Мы были разбиты тяжелой обидой. Мы бродили вокруг домика и ждали, не раскроется ли ставень, не скрипнет ли дверь. Но дом молчал.
Мы были настроены лирически.
Шапиро из второго взвода прочитал мне свои стихи, посвященные Маргерит. Шапиро, по прозванию Цыпленок, был сутулый, тщедушный парень с еврейским носом и впалой грудью. Стихи он написал по-французски. Стихи были плохие.
Но отсутствие хозяек Морэн волновало не только Шапиро. Все были обижены. Лум-Лум вспомнил, что Маргерит любит тартинки из поджаренного солдатского хлеба. Мы послали ей через ребят целую буханку. Мы передали также целую банку консервов из лакомого английского бойледбифа, полученную в рационе. Говорили, будто кое-кто из Легиона даже цветы послал хозяйкам.
з
Рытье подземных ходов продолжалось. Саперы утверждали, что мы зашли в тыл немецкого окопа.
— Скоро можно и взрывать! — сказал их сержант, руководивший работами. Он сидел в сапе, на земле, набивал трубку и полушепотом пояснял: — Сейчас мы как раз под их командным постом. Если успеете взорвать, получится паштет из баварского пехотного мяса. Как они только явятся перед всевышним в таком виде, эти сволочи?
Однако, возвращаясь из подземелья к себе, мы неподалеку от выхода, то есть уже под нашим расположением, услышали глухие подземные стуки.
— Ну что ж! — добродушно улыбаясь, сказал сапер.— А это они уже под вас подкопались, Легион. На то и война, дорогие!
Сапер был спокоен: ему в этих окопах не жить, он не пайщик.
Мы разбрелись по каньям. Вечером, укладываясь спать, капрал Делькур сказал:
— Если взрыв произойдет сегодня ночью, то я согласен, чтобы мою голову отнесло к немцам! Но зато я требую, чтобы все остальное попало в постель к Маргерит. Это мое пожелание. Я готов повторить его священнику на исповеди.
— А когда ты захочешь получить по морде, ты его повторишь мне, — сказал Шапиро из второго взвода.
Он говорил негромко, с преувеличенным спокойствием набивая трубку и глядя Делькуру прямо в лицо. Все насторожились.
— Кто это говорит? — воскликнул Делькур, будто не узнав голоса Шапиро. — Ах, это ты, Цыпленок? Это ты мечтаешь влепить по морде старому легионеру? Подождите, братья, сейчас я лягу и буду смеяться! Дайте примоститься поудобнее!
Через минуту он заговорил снова: