Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Внезапно я вспомнил, что Миллэ не был во взводе, когда расстреливали Шапиро. Он с утра сказался больным и получил увольнение. Его допросили на суде, и после допроса он исчез. А во время расстрела, когда мы стояли в каре, я как-то повернул голову и увидел его: он стоял на балконе полуразрушенного дома, где помещался медицинский пункт. Там же проживали писаря. Миллэ стоял на балконе и несколько писарей с ним, и Миллэ что-то им рассказывал. После залпа, когда к телу казненного направился Делькур с револьвером, Миллэ навалился грудью на балюстраду и продолжал рассказывать, оживленно
Теперь я внезапно вспомнил все это. В отдалении вспыхнула ракета, и в ее коротком сверкании я увидел, что действительно у меня под окном, чуть вправо, Лум-»
Лум держит за горло капрала Миллэ и бьет его головой о платан. Миллэ ерзал, извивался, сучил ногами, но вырваться не мог.
Лум-Лум приговаривал:
— Разве ты солдат? Ты вонючий шакал. Разве ты воюешь за Францию? Ты попросту пришел убивать. Что он сделал твоей подлой душе, этот Цыпленок?
После каждой произнесенной фразы он ударял Миллэ головой об дерево, точно ставил знаки препинания.
Ночь была темная и тихая. Только где-то далеко, должно быть в Реймсе, тяжело колотилось сердце пушки. Но это было далеко, а здесь стояла тишина.
Я прислонился к окну и ожидал, затаив дыхание, когда Миллэ перестанет ерзать и Лум-Лум швырнет наземь его труп.
Но в темноте душной ночи послышались шаги. Где-то проходил патруль или, быть может, команда шла на смену караула. Кованые, подбитые крупными гвоздями ботинки мерно отбивали шаг по мелкому щебню мостовой. Возня у платана прекратилась.
Вскоре я услышал негромкий голос Лум-Лума:
— Самовар! Ты дома? Это я, Лум-Лум! У тебя не найдется глоточка? Страшно пересохло в горле. Ужас, до чего пить хочется.
Я позвал его.
Было темно. Я не видел его лица, я только слышал, что он дышит прерывисто.
— Ты утешил меня! — сказал он, выпив залпом почти всю мою баклагу и подкрепившись куском сыра.
Затем он растянулся рядом со мной на полу и заметил:
— Неплохой ты себе, однако, особнячок приобрел!
Только надо, друг Самовар, чтобы полы были у тебя немного помягче, хотя бы с пружинами, а то лежать жестковато... v
Он болтал и болтал, но все о чепухе, а об избиении Миллэ не обмолвился и словом.
— Ты почему молчишь? — внезапно спросил он.— У тебя кафар из-за Цыпленка? Что ж ты хочешь, Самовар, война!
— Не заговаривай мне зубы, старый акробат! — сказал я. — Что у тебя было с Миллэ?
Он все еще прикидывался дурачком и спросил невинным тоном:
— Когда?
— Когда, когда?! — Я уже стал выходить из себя.— Только что!
— Только что? А что же было только что? Просто мы встретились и побалагурили. Ведь мы старые друзья, еще по Сиди-Бель-Абессу, вот мы и побалагурили. Нему сказал: «Чего ты, дурак, добился? Ведь теперь Стервятник распорядился опять кабак закрыть. Там уже и часовой стоит! Из третьей роты. Самая сволочная рота во всей армии Франции! И как раз, — я говорю,— завтра должно прийти свежее вино из Верзене! Ах дурак! Какой дурак! Скажи мне, говорю, Миллэ, откуда берутся на свете такие дураки вроде тебя?»
— Это все, о чем вы говорили?
— Конечно! О чем же еще?
— И больше
— Что ж еще могло быть? Целоваться нам, что ли?
Мне была обидна эта скрытность.
— Он еще жив? — резко’спросил я, чтобы положить конец притворству.
Лум-Лум заерзал на своем ложе и буркнул:
— Кажется, жив.
— Он будет жаловаться?
— Побоится.
Лум-Лум отвечал неохотно и глухим голосом. Он был приперт к стене, но все еще не сдавался. Ему было досадно, даже стыдно, что Миллэ остался жив. Он бил капрала не за вино, а за совсем-совсем другие дела, которые называл «подлостью души». Не всякий даже поймет,, что это значит. А капрал остался жив!
— Ты мог сделаться сегодня благодетелем полувзвода!— сказал я с насмешкой. Я сознательно дразнил его. Я мстил ему за скрытность. — Еще две-три минуты такой дружеской беседы...
— Чего ты хочешь? — внезапно огрызнулся Лум-Лум.— Я, что ли, создал небо и землю и всю сволочь земную? Привязался тоже! Его господь уберег. Вероятно, ему такие нужны, господу богу!..
Он повернулся носом к стенке и вскоре захрапел. Храп, конечно, был притворный: просто Лум-Лум хотел отделаться от меня.
ЭТОТ ЧЕРТ БИГУДО
1
Деревня Фонтеиэ предстала перед нами как давно забытое видение мира и благополучия. Ее крыши весело сверкали черепицей, дома стояли совершенно целые, добротные, хорошие, каменные дома; могучие платаны оберегали их прохладу, фруктовые сады окружали их приветливостью, тучные огороды простирались у самого берега прозрачной речки, и в каждом дворе на все голоса мычал, ревел и блеял сытый скот.
Легионеры возмущались.
— Что ж это, — говорили они, — во Франции еще есть места, где живут счастливые народы, не знающие, что такое война? Это как же так?
Война врылась когтями в землю километрах в сорока по прямой линии отсюда. Там она укрепилась и замерла, а здесь был неприкосновенный, спокойный, благополучный тыл.
Мы прибыли в Фонтенэ на продолжительный отдых,— оправиться от потерь, понесенных в боях за высоту ПО.
Разместившись кое-как на сеновалах, в сараях и ко-
нюшнях, легионеры вышли побродить по деревне, поискать вина и приключений. Одни мы с Лум-Лумом никуда не пошли. Ни у него, ни у меня не было ни сантима. Куда сунешься?
Мы понуро стояли у ворот, как вдруг Лум-Лум хлопнул себя по ляжкам и в восторге закричал:
— Зузу! Здесь стоят зузу! И как раз второй полк!..
Он бросился к рослому зуаву, который пересекал
улицу.
— Эй, приятель, — кричал Лум-Лум. — Стой! Ты какого батальона?.. Первого? Вот здорово! А вторая рота здесь?
Вторая рота оказалась расквартированной на соседней улице.
— А не знаешь, Бигудо есть?
— Сержант Бигудо? Не знаю}
— Неужели он уже сержант? — изумился Лум-Лум и, обращаясь ко мне, добавил: — Раз Бигудо сержант, то я знаю кое-кого у нас в Легионе, кто сегодня славно выпьет. Не беда, что у нас с тобой денег нет! Легионеру не нужно денег, легионеру нужна удача! Бигудо — мой лучший друг! Идем!