Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Громко стуча каблуками, шаркая стульями, громко кашляя и шелестя бумагами, офицеры расселись за большим столом.
С двумя другими ординарцами я забрался в чулан позади лавки, где сидели писаря.
Это было заседание военно-полевого суда. Слушалось дело по обвинению «легионера второго класса, волонтера военного времени Шапиро Хаима, русского подданного, родившегося в Умани (Россия), двадцати пяти лет от роду, не судившегося, студента-филолога Парижского университета, грамотного, плавать не умеющего, в мятеже на театре военных действий».
Председательствовал
— Итак, — сказал он, — вы пришли в армию якобы защищать цивилизацию, а на деле вы оказались нигилистом, который сеет мятеж?!
Он сделал паузу.
— Вы объявили себя подданным союзного государства, и вам было оказано доверие! — укоризненно продолжал майор через минуту. — Впрочем, — воскликнул он, переглянувшись с капитаном, который сидел справа от него, — я понимаю! Я понимаю, почему вам, легионер Шапиро, приходится жить на чужбине: ваше отечество, черт возьми, брезгает держать таких людей, как вы, даже на каторге. Это ясно!
Шапиро стоял молча. Три детских носа прижались к окошку позади председателя суда. Шапиро увидел их и рассеянно улыбнулся. Стервятника это взорвало.
— Вам смешно? — заорал он. — Что смешит вас, легионер Шапиро? То, что Франция вас кормит? Или, быть может, то, что она платит вам жалованье?
Шапиро молчал.
— Скорей всего, — снова поднял Стервятник свой сухой, стучащий голос, — скорей всего вас смешит то, что Франция дала вам мундир, а вы...
Майор, разжав руку, бросил на стол галун сержанта Делькура.
— ...вы нападаете на ваших начальников и перед лицом неприятеля срываете с них знаки различия, которые им дала Франция!
Шапиро хотел что-то сказать, но майор ударил кулаком по столу.
— Молчать!
Солнце било Шапиро в глаза. Шапиро ерзал, щурился, заслоняя глаза рукой.
— Стоять смирно! — заорал майор. — Здесь военно-полевой суд, а не школа танцев. Вы обвиняетесь в мятеже на театре военных действий!
Тогда на мгновение наступила тишина, та торжественная и страшная тишина, во время которой совершается непоправимое.
— Я плевать хотел, — негромко откашлявшись, произнес Шапиро, — я плевать хотел на галуны сержанта Делькура...
Все замерли. Майор подобрал ноги, он почти повалился на стол.
— Я плевать хотел на ваш театр и на ваш суд...
Офицеры вскочили, опешив от неожиданности. Стервятник стал нервно расстегивать и застегивать перчатки.
— ...на ваши крики и вас, господин майор.
Тишина в лавке стояла неподвижно. Кончив свою
реплику, Шапиро, скромный, носатый, никогда не ругавшийся, застенчивый Шапиро, глядя в упор на оторопевшего Стервятника, откашлялся, прибавил несколько витиеватых русских матюков и тяжело сел.
Батальон не знал, что происходит в мясной лавке. Первую и четвертую роту угнали принимать душ где-то в четырнадцати километрах от Тиля. Третья рота
Часа за два до обеда трубачи затрубили сбор батальона.
Первая и четвертая роты только входили в Тиль. Они пели нашу любимую песню:
Посмотри клинок мой!
Он — как стебель розы,
И вино смеется В толстых кувшинах.
Барабаны били тревогу. Роты бегом пустились к месту сбора.
— Наступление? Неужели сейчас в атаку погонят?
Батальон вывели за околицу и там, где начинался
частокол деревянных крестов, называвшийся Малыми Могилами, построили в каре.
— Значит, парад! — решили солдаты.
Они вспомнили, как под Краонной немцы обстреляли парад в честь нашего полкового врача, получившего орден за выслугу лет. В тот раз шрапнель стала рваться в самом начале парада, во время речи полкового командира.
Кого будут награждать сейчас?
Одна стена каре раздалась. Под конвоем ввели Шапиро. Его поставили у дерева.
— Расстрел?!
— Это за что же?
— Немецкий шпион, значит!
— Какой он шпион? Он в роте первый разведчик!
Шапиро стоял, напряженно и растерянно улыбаясь.
Щуря близорукие глаза, он сосредоточенно, как загипнотизированный, рассматривал крайнего справа конвоира, краснощекого весельчака Бодена из третьей роты. У Шапиро был усталый вид.
Все сделалось быстро. После залпа, когда Шапиро упал, ему, по уставу, пустили револьверную пулю в ухо. Сделать это было приказано Делькуру. Делькур имел сконфуженный вид.
Играли трубачи. Примкнув штыки, батальон продефилировал перед прахом Шапиро. Идти было трудно.
Накануне выпал дождь. Почву размыло. Грязь прилипала к ногам комьями. Мы шли нестройным шагом, сутулясь, спотыкаясь, штыки вразброд.
Я занимал тогда единственную уцелевшую комнату на втором этаже разрушенного дома. Недавно был убит мой сосед — телефонист, я жил один.
Ночью я долго не мог уснуть. Я все ворочался и ворочался с боку на бок, вставал, курил, снова ложился, но сон не шел ко мне. Едва удавалось задремать, мне начинали сниться длинные ноги майора Андре.
Наконец я, по-видимому, все же заснул. Но меня разбудили странные звуки, доносившиеся с улицы. Было похоже, что кто-то хрипит, кто-то негромко, сдавленным голосом произносит какие-то нечленораздельные звуки. И ко всему прочему глухие, мерные удары.
Я стал прислушиваться.
— А ты, грязная гиена, смотрел на все это дело-сверху, с галерки? Ты навалился грудью на перила и смотрел на это дело с галерки?
Я узнал голос Лум-Лума.
Кто-то отвечал ему стонами и хрипом. Я подошел к окну. Ночь стояла непроглядная, я ничего не видел. Но по возне, по шарканью ногами, по напряженному голосу Лум-Лума я догадался, что он кого-то избивает... Кого? О каком деле он говорит? О какой галерке?