Иноземец
Шрифт:
А дальше он мечтал лишь об одном — лежать, утонув в шкурах мертвых животных, и дышать. Он вслушивался в удары собственного сердца, он отсчитывал время от вдоха до вдоха, он обнаружил, что между волнами боли есть провалы, и жил в этих провалах, пока глаза истекали слезами от слепящего дневного света, и ему хотелось быть настолько в здравом уме, чтобы попросить Банитчи задернуть шторы.
— Это не Шечидан! — орал на него Банитчи. — Тут еду не доставляют в пластиковой упаковке!
«Ну знаю, знаю. Я же не такой глупый. Я же помню, где я, хотя не понимаю,
Головная боль достигла невероятной силы, он решил, что умирает, и захотел, чтобы все уже скорее кончилось…
Но такого не скажешь атеви, они думают совсем не так, как люди, а Банитчи и без того злится, с ума сходит…
Справедливо злится. Уже второй раз на этой неделе Банитчи вынужден спасать его. Он не переставал мучить себя вопросом, действительно ли вдовствующая айчжи пыталась отравить его, и все хотел предупредить Банитчи, что Сенеди — профессиональный убийца, никаких сомнений. Он выглядит точно как Банитчи… Брен не был уверен, что его логика несокрушима, но старался выстроить свои аргументы так, чтобы Банитчи не думал, будто он полный идиот.
— Это сделал Сенеди?
Кажется, он сказал, что да. Но точно не знал. Уж слишком болела голова. Ему просто хотелось лежать тут под теплым мехом, а потом заснуть, и чтобы она не болела, когда он проснется — если проснется… но он боялся дать себе волю, потому что можно никогда уже не проснуться, а он ведь так и не позвонил Диане Хэнкс…
Банитчи прошел на другой конец комнаты и заговорил с кем-то. Брен не был уверен, но подумал, что это Чжейго. Он надеялся, что неприятностей не будет, что это не нападение на них всех. Ему хотелось слышать, что они говорят.
Он закрыл глаза. Слишком больно было от света. Кто-то спросил, в порядке ли он, а он решил, что если бы он не был в порядке, то Банитчи вызвал бы врачей или еще что-то сделал, а потому он кивнул, что в порядке, и соскользнул в темноту, думая, что, может быть, он все же позвонил Диане Хэнкс, а может быть, только думал позвонить Диане Хэнкс. Он не знал точно…
V
Смотреть на свет было больно. Двигаться больно. Не было такого места, чтобы не заболело, стоило только шевельнуться, — а особенно голова, и запах еды совсем не привлекал. Но тут его второй раз тряхнули за плечо, и над ним наклонился Тано, Брен был уверен, что это Тано, хотя глаза видели нечетко и болели от света.
— Вам надо поесть, нанд' пайдхи.
— О Боже…
— Давайте.
Тано принялся безжалостно взбивать подушки под головой и плечами — от этого голова заныла сильнее, и он ощутил недоверие к собственному желудку.
Он лежал спокойно, рассчитывая, что если не будет упираться, это утихомирит его мучителей, и смотрел на Алгини — тот стоял у дверей, ведущих в ванную и помещения для слуг, и разговаривал с Чжейго; они говорили очень тихо, голоса едва доносились, невнятные и искаженные. Вернулся Тано с чашкой бульона и вафлями из белой муки.
— Ешьте, — сказал Тано, а он не хотел.
А кроме того, когда у тебя расстроен желудок и ты не хочешь болеть, надо есть белые вафли — он на мгновение перенесся на Мосфейру, в свою спальню, и рядом оказалась мать… но это Тано держал ему голову, Тано настаивал, чтобы он съел хоть половину, и Брен клевал по крошке, а комната и все в ней клонилось на него, и он все пытался соскользнуть в отдающиеся эхом края мира.
Потом он прикрыл глаза, чтобы дать им отдых, и проснулся от запаха бульона. Он не хотел бульона, но отпил глоток, когда Тано поднес чашку ко рту, — и обжег рот. Вкусом бульон был точно как чай. Он хотел тут же остановиться, но Тано все старался влить в него этот несчастный бульон, настаивал, что так надо, что только так можно вымыть чай из организма. Брен высунул руку наружу, на холод, нашел ручку чашки своими пальцами, позволил Тано подпереть ему голову подушками и стал пить из чашки, не роняя ее, пока его желудок не решил, что больше не стерпит ни капли.
Потом пришлось держать чашку двумя руками — он устал и не в силах был решить, хочет ли спрятать руки обратно под одеяло, чтобы согреться, или тепло от фарфора лучше. Пусть будет, как есть, думал он. Ему не хотелось шевелиться, ничего не хотелось — только лежать и дышать.
Потом подошел Банитчи, отправил Тано и остановился над его кроватью, сложив руки.
— Как вы себя чувствуете, нанд' пайдхи?
— Как дурак, — пробормотал он.
Он помнил, если то была не галлюцинация, вдовствующую айчжи, помнил чайник, разбитый в камине. И мужчину, точную копию Банитчи.
Того самого, который сейчас стоял в дверях.
У него прыгнуло сердце.
Сенеди увидел, что Брен смотрит на него, вошел внутрь и остановился по другую сторону кровати.
— Я хочу попросить прощения, — заговорил Сенеди. — В профессиональном смысле, нанд' пайдхи. Мне следовало знать о чае.
— Это мне следовало знать. Что ж, теперь я уже буду знать.
Во рту все еще ощущался вкус чая. Голова начинала болеть, стоило моргнуть. Он расстроился, что Банитчи впустил этого чужака в комнату, и тут же спросил себя, не разыгрывает ли Банитчи какую-то особую игру, притворяясь, что доверяет этому Сенеди. В любом случае имело смысл отвечать сдержанно, быть вежливым и не обижать никого без нужды.
— Для вдовствующей айчжи чай смешивают по очень древнему местному рецепту, — говорил Банитчи. — В него входит сильный стимулятор, который вдова считает целебным или по крайней мере поддерживающим силы. При небольшой массе человеческого тела и негативной реакции на алкалоиды…
— Боже…
— Этот смешанный чай называется «дачжди», и я советую вам избегать его в дальнейшем.
— Повар умолял, чтобы вы его простили и не хранили обид, — сказал Сенеди с другой стороны кровати. — Он не имел представления, что за столом окажется земной человек.