Иноземец
Шрифт:
И вот теперь, наплевав на осторожность, он сказал правду слуге-хранителю.
И разозлился на Банитчи — а тот, наверное, имеет все основания злиться на пайдхи. Но пайдхи видел, как обстоятельства ускользают из его рук, как атеви, которым он доверял, вдруг становятся странными, отчужденными и отдаленными, и в критические моменты, которые сами могли предвидеть, скрывают от него ответы.
Но Джинану он озадачил, это уж точно. Тем временем Джинана убрал со стола десертную тарелку и, не найдя футляра для свитка,
Брен написал самым красивым свои почерком:
«Принимая любезнейшее приглашение вдовствующей айчжи на завтрак в первый час, пайдхи-айчжи, Брен Камерон, с глубоким почтением…»
Это была форма — может быть, несколько преувеличенная, но не слишком. В любом случае он надеялся, что почта вдовы не подвергается цензуре. Он представил текст на суд протокольному чутью Джинаны, наверняка безупречному, потом запечатал послание сургучом и отправил Джинану передать его Сенеди, который, надо полагать, заждался — мягко говоря.
А потом, пока Джинана занимался всеми этими церемониальными штучками, он сочинил второе письмо — Табини.
«Я обеспокоен, айчжи-ма. Чувствую, что у меня накапливаются дела в Городе, а ведь несколько проблем и без того было отложено. Надеюсь, Ваш персонал будет держать меня в курсе, ибо я крайне не хотел бы отстать от событий. Как Вы, возможно, знаете, Мальгури не компьютеризован, и о телефонных разговорах здесь, похоже, думать не приходится.
Примите, пожалуйста, мои самые теплые пожелания благоприятных дней и счастливых исходов. Да будут к Вам благосклонны бачжи-начжи, Фортуна и Случай.
Пайдхи-айчжи Брен Камерон с глубоким почтением и преданностью Ассоциации и Табини-айчжи, дня…»
Ему пришлось остановиться и посчитать дату на пальцах — кажется, потерял день. Или два. Он помедлил в замешательстве, решил, что все же только один, вписал дату и запечатал письмо только подвесной печатью, но так, что сургуч, словно нечаянно, скрепил прямо бумагу.
Это письмо для Банитчи, пусть возьмет с собой, когда следующий раз поедет в аэропорт и, можно предположить, на почту.
А потом, на случай, если это письмо не дойдет, он написал копию.
Вернулся Джинана, доложил, что доставил свиток, и спросил, нужна ли еще пайдхи сургучница.
— Мне надо написать еще пару писем, — ответил Брен. — А потом я задую фитиль и почитаю немного, нади, благодарю вас. Не думаю, что мне что-то понадобится. Что служитель вдовы, ушел?
— Да, нанд' пайдхи, дверь заперта на ночь.
— У Банитчи есть ключ.
— Да, есть. А также у нади Чжейго. Но они скорее всего воспользуются кухонным входом.
Кухонный вход. Ну конечно, должен тут быть такой. Пищу-то приносят не со стороны парадной лестницы, а из задних коридоров, через помещения слуг, через спальню и гостиную — и только тогда она попадает
— Ну хорошо, я тут сам справлюсь. Доброй ночи, нади Джинана. Благодарю вас. Вы мне очень помогли.
— Доброй ночи, нанд' пайдхи.
Джинана ушел к себе, а Брен закончил переписывать письмо и добавил:
«Если эта копия будет найдена, а письмо аналогичного содержания не дойдет до Вас прежде, Табини-айчжи, обратите подозрения на лицо, который должно было доставить первое сообщение. После полученной от вдовы чашки отравленного чая я не доверяю никому в Мальгури, даже своему собственному персоналу».
Он положил копию в книгу записи гостей, рассчитывая, что ее найдет следующий обитатель этих апартаментов, если он сам не выймет раньше. Это не та книга, которую Банитчи пожелает прочесть в обязательном порядке.
И, как он только что написал в письме, Брен в этот вечер был весьма далек от того, чтобы доверять кому-нибудь или чему-нибудь в Мальгури.
Снаружи рокотал гром, молния словно поджигала дождевые капли на оконном стекле, темном уже по-ночному, на миг высвечивала цвета в янтарно-голубой стеклянной кайме.
Брен читал — он совершенно не был настроен ни спать, ни делить ложе со своими болезненно-жуткими мыслями. Когда слова начинали утомлять зрение или исчерпывали его способность воспринимать атевийский взгляд на мир, он разглядывал картинки. Читал он о давних войнах. О предательствах. Об отравлениях.
Вместе с очередным раскатом грома появился Банитчи, вошел в кабинет и остановился у огня. На черной, отделанной серебром униформе поблескивали мелкие капли тумана, и вид у Банитчи был, кажется, недовольный.
— Нади Брен, я предпочел бы, чтобы вы со мной посоветовались, прежде чем принимать решение.
В комнате повисла тишина. Брен смотрел на Банитчи, не говоря ни слова, без всякого выражения на лице и думал, что надо бы сказать: «Нади Банитчи, я предпочел бы, чтобы вы со мной посоветовались, прежде чем уезжать».
Но плевать, пускай Банитчи сам догадывается, о чем я думаю — он-то оставляет мне самому гадать, что у него в мозгах, или куда девалась Чжейго, или почему так называемые слуги, которых они привезли для меня из Города, либо отсутствуют, либо их найти невозможно.
Но, может быть, я сержусь несправедливо, может, поездка Банитчи в аэропорт — или где там он был — имела очень серьезные основания и была слишком секретна, чтобы рассказывать мне… но — черт побери! — я все равно сержусь, злюсь, это особая, обидная злость… вон, стоит там… я и сам не понимал, до какой степени обижен, совершенно непрофессиональной, глупой и чисто человеческой обидой, которая началась с Табини и распространилась на единственных двух атеви, кроме самого Табини, которых я понимал… думал, что понимаю!