Инсайт. Книга 2
Шрифт:
Однако через два дня Висмуту стало заметно лучше. Жар все еще мучил его, но кок нашел в себе силы самостоятельно сесть. Держать ложку он пока не мог, и Ева кормила его, как маленького ребенка.
– Ты совсем не улыбаешься, – слабо сказал Висмут, – а раньше была улыбчивая.
– Как-то не хочется мне улыбаться, Вис, – ответила Ева. – Ты ешь, а то совсем похудел.
– Ты тоже.
– Что?
– Похоже, ты тоже совсем не ешь, – заметил кок. – Похудела…
Глядя на нее, Висмут испытывал двоякое чувство: он был счастлив оттого, что она рядом, но при этом сердце щемило от ее вида, взгляда и настроения. Ни следа той трогательной наивности, которую он заприметил при знакомстве. Взгляд Евы стал пронзительным, словно осколки льдинок, и тяжелым, а сама она все больше молчала, замыкаясь в себе. Если раньше она охотно поддерживала беседу, то теперь
Днем, когда Висмут спал, она читала записи лорда, но ничего полезного в них для себя до сих пор не обнаружила. Все, о чем писал Мориус, она и так уже знала. Судя по заметкам доктора, он успел все-таки съездить в Гланбери, где познакомился с травницей Мэв. Ведьма, наверное, расстроится, когда узнает о гибели ученика. Судя по тому, сколько семян она дала ему в дорогу, лорд ей очень понравился. Кульки с семенами Стром нашел в усадьбе при уборке и привез их Еве, помня о том, что та когда-то хотела стать травницей, однако она оказалась безразлична к бесценным запасам и убрала их с глаз долой, чтобы не мешали.
Цветы слепоты, растущие во дворе, Ева срезала и разложила сушиться на чердаке. Она не знала, понадобятся ли они ей, но, прочитав записи лорда, поняла, что будут нужны Строму для изготовления лекарства. Поэтому решила сохранить драгоценные стебли.
Состояние Висмута улучшалось, и доктор разрешил друзьям перевязывать раненого самостоятельно, а сам навещал его теперь через день.
– Скоро ты совсем поправишься, – сказала Ева, промывая рану.
Висмут уже сам вставал и ел, но высокая температура еще держалась, хотя кок уже начинал к ней привыкать. Пока Ева наносила целебную мазь, Висмут внимательно наблюдал за ней. Он больше не пытался ее поцеловать или вообще как-то продемонстрировать свое к ней отношение. Движения Евы были аккуратными, бережными и почти не причиняли Висмуту боли, когда она перевязывала его. Ему было больно совсем по другой причине: Ева страдала. Он видел это по ее угрюмому виду, по тяжелому взгляду, по тому, как она иногда смотрит в окно, словно надеется увидеть там кого-то. Кого-то, кого она любила. Он слышал ее вздохи, которые она пыталась скрыть за звуками музыки, что исходили от рояля. Висмут уже мог спускаться ненадолго в холл, чтобы погреться у очага вместе со всеми и, наблюдая за девушкой, которая вместе с Шерлом забиралась в кресло, понимал, что прежней Евы больше нет и, возможно, никогда уже не будет.
Стром много курил, что показывало, как сильно он переживает, и хмуро листал тетради Мориуса, пытаясь в них что-то найти. Неужели рецепты лекарств? Висмут не знал, что Стром искал хоть какой-то способ остановить разрушительные изменения, происходящие с Евой. Капитан ошибочно полагал, что виной тому темный дар и душевные травмы, с которыми Ева никак не может справиться. Ее подопечный призрак в какой-то момент почему-то перестал вести с ней свои целебные диалоги и все больше времени уделял музицированию. Казалось, Дарий оставляет рояль только на ночь, чтобы дать выспаться домочадцам. Стром не мог узнать, почему призрак так себя ведет, и замечал, что Ева все сильнее погружается в себя. Она все время молчала: либо читала, либо думала, а говорила редко и мало и мыслями своими ни с кем не делилась. Если раньше Стром мог приблизительно понять, о чем она размышляет, ведь все эмоции Евы были написаны на ее лице, то теперь она становилась все больше похожа на Ланда, которого описывали как нелюдимого, угрюмого и неразговорчивого темного мага.
Килан каждый день виделся с капитаном в городе и, узнавая новости о Еве, ненавидел сам себя. Он весь извелся и несколько вечеров подряд подходил достаточно близко к дому на холме, намереваясь поговорить с возлюбленной. Шут всерьез собирался рассказать ей правду, надеясь, что остановит изменения, происходящие с ней, однако Сомбер вовремя отговаривал его. Музыкант верил в то, что у Евы достанет сил сопротивляться влиянию дара, и уверял, что надо дать ей время переболеть. Раснария был солидарен с братом и считал, что нужно дать Еве возможность присмотреться к Висмуту, который готов был отдать за нее жизнь. Раснар никогда никого не любил столь же глубоко, как Шут любил Еву, и не думал о том, какую боль причиняет брату своими словами. Средний Нимени испытывал лютую ярость, думая о
С похорон лорда прошло чуть больше двух недель, боль утраты понемногу притуплялась. Днем началась оттепель, и с крыши уже свисали первые сосульки. Стром сбивал их с утра и уезжал в город, где проводил время, собирая необходимые документы. Нужно было отправить уведомления: о новых владельцах угодий Сагардов, а также о новой хозяйке поместья в Глаасе. Нитта все еще была в трауре, и Стром во всем ей помогал. Кроме того, он уговаривал ее уехать из Сомнуса вместе с отцом в родовое поместье лорда на случай, если сообщники Паломы, который находился под следствием, захотят как-то навредить им. Нитта пока не согласилась, но обещала подумать. Капитан же хотел для начала оформить специальный документ на корабль-шляпу, подтверждающий, что Стром не занимается магией, а зачарованным является именно бриг. Ведь если понадобится ехать на Стеклянный архипелаг, нужно иметь при себе такую бумагу, чтобы избежать ареста и дальнейших разбирательств. Сделать такой документ мог любой маг, но капитан собирался договориться об этом с Вормаком на Эмпории. Это было бы легче всего. Подписать бумагу – это не чудо, поэтому играть ради этого Ворон не станет. Стало быть, договориться можно будет за деньги или за какую-нибудь услугу для пернатого.
Висмуту стало лучше, но он все еще был вынужден соблюдать постельный режим. Капитан позволял ему вечерами спускаться в гостиную, чтобы поужинать вместе со всеми, послушать музыку Дария и поговорить с друзьями. Нож, пущенный наемником, попал в верхний отдел груди, немного ниже ключицы и повредил легкое, занеся серьезную инфекцию, которая вызвала сильное нагноение, некроз тканей и лихорадку. Висмут поправлялся, но в разы медленнее других пациентов с подобными ранениями.
– Очень хочется выйти на улицу, – сказал он во время очередной перевязки. – Я слышу, как поют птицы по утрам. Там весна.
– Вот поправишься, и погуляем, Висмут, – ответила Ева, перекидывая бинт через его плечо.
– И ты со мной?
– И я с тобой.
Все время, пока Висмут болел, она заботилась о нем. Готовила еду и отвары, промывала и перевязывала рану, помогала одеться и меняла постель. Однако Висмут не чувствовал во всем этом любви. В ее действиях он отчетливо ощущал благодарность, сострадание и участие, но в глазах видел лишь затаенную боль от насильно похороненных чувств к другому человеку.
Когда Ева завязала бинт на груди пациента, Висмут перехватил ее руку и, подтянув поближе, прижал Еву к своей груди.
– Спасибо за все, что ты делаешь для меня, – прошептал он и поцеловал Еву в макушку.
Ева промолчала. Она немного растерялась, но не оттолкнула Висмута от себя, слабо обняв его в ответ.
Висмут знал, что будет ненавидеть себя за то, что собирался сказать ей, но иначе поступить не мог. Он много думал, постоянно наблюдал и многое осознал. Он больше не нахальный мальчишка, мечтающий добиться девушки во что бы то ни стало. Не тот горячий юнец, привыкший получать желаемое и недооценивающий чужие чувства. События последних недель, а также искренняя любовь заставили его полностью пересмотреть свое отношение к жизни, а с ним и собственное поведение. Он прекрасно понимал, что чувствует Ева, и с ужасом осознавал, каково сейчас Шуту, собственными руками оттолкнувшему возлюбленную от себя. Висмут вспомнил, каким решительным был Килан, когда они говорили о Еве в каюте. Шут не собирался отступать, и его намерения были самыми серьезными. Тот факт, что он до сих пор не заявился в ее дом, говорит о том, что он внял словам кока и, наступив себе на горло, отказался от Евы. Висмут был уверен: если бы Килан увидел Еву сейчас, то признался бы ей в своих чувствах немедленно, лишь бы она перестала превращаться в тень.
Висмут погладил Еву по спине и, набравшись смелости, заговорил:
– Ева, я много думал. И уверен, ты должна знать, – он сглотнул подступивший к горлу ком. – Помнишь наш разговор на «Провидце»? Это все неправда.
– Что? – Ева отстранилась и взглянула в его глаза.
– Я сказал, что для Шута ты – игрушка… что он не любит тебя, а просто развлекается, и у него постоянно новые пассии. Так вот: это все неправда, – Висмут выдохнул. – После того как… как он поцеловал тебя, я говорил с ним. И, поверь, у него были самые серьезные намерения. Он бы никогда не обидел тебя, Ева.