Инспектор Антонов рассказывает
Шрифт:
— Я не изучал ваше родословное древо. Но как я уже отметил мимоходом, этот аппарат куплен на доллары. Могу даже сообщить вам точную дату покупки. И даже имя человека, который вас сопровождал и покупал телевизор, очевидно, на ваши деньги.
— Если вы уже знаете всю эту историю, зачем же вы меня опрашиваете?
— Меня интересует не история, а предыстория: с чего это здруг Асенов отвалил вам целый телевизор?
— Но я уже говорил вам в прошлый раз: моя жена, то есть бывшая жена, должна мне определенную сумму, и она договорись с Асеновым, чтобы он расплачивался с ней за квартиру
— Покупками
— Прошлый раз вы не говорили этого, а отрицали. Будьте внимательней, Личев, потому что несмотря на то, что, в принципе, уважаю пожилых людей, я вынужден предупредить вас, что вы понесете ответственность за свою ложь.
— Но разве…
— Подождите, — останавливаю я его. — Чтобы предостеречь вас от новой лжи, я хочу обратить ваше внимание на то, что Асенов должен был уплатить Гелевой за квартиру сумму, значительно меньшую, чем стоимость телевизора.
— Я как раз это и хотел вам объяснить. Это было нечто вроде аванса со стороны Асенова. Вроде услуги за услугу.
— За какую услугу?
— Я ведь уже вам говорил… — старик сконфуженно умолкает. — За то, что я собирал ему сведения об этой ничтожной женщине, на которой он собирался жениться.
— Верно, я забыл. Ну, в таком случае, сделка была весьма почтенной.
«Весьма почтенной, — думаю, глядя на аккуратный, уютный чердак. — И потом иди говори, что обстановка — это удостоверение личности человека, который живет здесь. Этот чердак должен быть жилищем невинного ангела».
Личев молчит, по-стариковски сложив руки на коленях. Потом поглядывает на меня украдкой, пытаясь угадать, что я собираюсь делать и вообще не думаю ли я уходить. И это будет. Жаль только расставаться с моим бархатным поглотителем усталости.
— Телевизор — не единственная ваша сделка, Личев. Вы и раньше прибегали к услугам Асенова, а еще раньше, до введения ограничений, сами покупали на боны.
— Но тогда боны продавались на улице…
— Да, но не валялись на улице. И цена их на черном рынке была довольно высокой.
— Я же вам объяснил — скромные сбережения.
— А в настоящий момент какую часть ваших сбережений составляют доллары? И где вы их храните?
— Я не понимаю, на что вы намекаете?
— Я не намекаю, а говорю прямо. И, чтобы быть искренним до конца, скажу вам, что в портмоне Асенова была значительная сумма долларов. Сумма, которую мы при осмотре не, смогли обнаружить.
Лицо старца, и без того не очень румяное, совсем пожелтело.
— Вы… вы меня просто убиваете подобными подозрениями… — Он беспомощно поднимает свои руки, скрюченные, как ноги у петуха. — Это просто ужасные подозрения…
— Само преступление еще ужасней.
— Но как вы можете допустить, что я совершил убийство?..
— Мы не говорим сейчас об убийстве. Речь идет о долларах…
— У меня нет долларов, уверяю вас…
— Ничего нет? Ни одной бумажки?
— Ну… в сущности, есть у меня одна бумажка. Берегу ее на черный день. Она тоже — из аванса…
— Покажите ее, мне надо взглянуть на этот аванс.
Старец поднимается и идет шаркающей, дрожащей походкой в кухню.
Оттуда доносится шум передвигаемой мебели или других предметов, потом хозяин
— Как вы получили эти деньги?
— Мне их дал лично Асенов.
— В присутствии вашей жены, бывшей, хочу сказать.
— Нет. Он мне их дал без свидетелей.
— Где? Когда?
— А сразу же после покупки телевизора. Он обещал мне 300 долларов, а поскольку телевизор стоит 200…
— Мы проверим это, — говорю я, пряча бумажку. — Когда вас вызовут в соответствующий отдел, вы там получите расписку об изъятии…
— Но, товарищ инспектор… Зачем же «соответствующий отдел»? Оставьте эти деньги, если они нужны вам для следствия, но зачем же «соответствующий отдел»? Я старый человек…
— А я — не взяточник.
Я ощущаю не очень приятный зуд в правой руке, но физические действия не входят в мои методы ведения следствия.
Из прихожей доносятся нежные такты старинной мелодии. Ничего общего с бразильской самбой. Кроме того разве, что обе связаны с весьма нечистыми делами.
— Ваши гости… — догадываюсь я и встаю.
— Но подождите! Может быть, все-таки не нужен «соответствующий отдел»?
— Абсолютно необходим, — отвечаю. — Пошли, а то гости начнут ломать дверь.
Сейчас Личеву не до гостей, но я направляюсь к выходу, старец вынужден следовать за мной, и как раз в это время мелодия начинает звучать снова. Я выхожу, чуть не сталкиваясь лбом с парой нафталиновых старичков времени Фердинанда или Баттен- берга, и трусцой сбегаю вниз по лестнице.
Еще одно открытие с неизвестными последствиями. Горизонт, как сказал мой шеф, продолжает проясняться. Однако без какого бы то ни было практического эффекта. Связь между кругом действующих лиц и комнатой на пятом этаже все еще невидима. А мы уже на закате восьмого дня. И эти радиостанции лают все яростнее, пока преданный вам Петр Антонов поднимается и спускается по лестницам, ища себе работу. Одна стодолларовая бумажка? Одна-единственная, при этом, вероятно, переданная из рук в руки без свидетелей, она не может в данный момент играть роль связующего звена. Денежные знаки сами по себе не моя область. Для этого дела есть «Кореком». И некоторые другие отделы, которые телевизорами не торгуют.
За восьмым днем, как наверняка догадываются самые проницательные, следует девятый. Шеф меня пока не трогает, но это еще ничего не значит. Полковник — человек выдержанный и считает, что если он что-то мне уже сказал и повторил, то нет надобности напоминать об этом в третий раз. Однако всякое терпение имеет границы, и я смутно предчувствую, что это относится и к терпению моего шефа.
Я упоминаю об этом, чтобы дать вам известное представление о настроении, с которым начинаю работать на девятый день. Первый звонок по телефону раздается в десять часов, и разговор получается далеко не из тех, что могут внести ясность. Звонит Дора. Она сообщает мне убитым голосом, что между ней и Марином все кончено. Я слушаю ее, не издавая никаких восклицаний и рассеянно думая о том, что так и бывает, когда суешь нос в чужие дела. И чтобы сказать хоть что-нибудь, спрашиваю: