Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

Когда я сказал Славке, что хотел бы с ним порыба­чить, так как люблю это занятие (на самом деле, хотя я и родился, и вырос на Волге, но на рыбалку ходил все­го один раз, кажется, в четвертом классе), он был и до­волен и нет.

Доволен потому, что был большим знатоком этого тонкого дела, мог показать мне свое мастерство и утвер­диться как стоящий парень. Ибо талант может покрыть иные слабости и ошибки.

Не доволен потому, что рыбак он настоящий, как го­ворится, фанатик, и поэтому отдавался своему увлече­нию с самым что ни на есть вдохновением.

А вдохновение не любит свидетелей.

— На сазана ходили? — спросил он.

— Нет. У нас, в Волге, под Калошном, водятся толь­ко щуки, плотва и караси.

На самом деле, черт его знает, что водилось у нас в Волге, под Калинином, и едва ли я мог отличить плотву от карася.

Беглый внук бабы Веры усмехнулся:

— Сазан умнее иного человека… Сазан — рыба. Остальное — так, игрушки.

И он долго рассказывал мне, как умеет этот «бугай» обрезать плавником самую прочную леску, что и не заме­тишь, как ухитряется стянуть насадку с крючка, и сколь­ких удочек он, Славка, лишился, пока не овладел наукой ужения сазана. И как… короче, это хитрющее и ковар­нейшее существо насмехалось над незадачливыми рыбо­ловами как хотело, недаром его прозвали «водяной лиси­цей».

Словно для капризного гурмана готовил Славка под­кормку и наживку своим будущим противоборцам. По его словам, в разных местах водились совершенно не схо­жие по вкусам едоки: одни предпочитали галушки, дру­гие— молодую кукурузу, третьи — мелкую полусварен­ную картошку, четвертые — пшенную кашу, умятую с подсолнечным маслом в крутое тесто, пятые — кусочки свежей макухи, шестые — червей подлистника. Находи­лись и такие, которые были согласны только на мясо рака…

Космонавты, наверное, так не проверяют свое снаря­жение, как проверял свое Славка.

Здесь было, как он сказал, важно все: и крючки (№ 14), особо прочные, с коротким стержнем, но не гру­бые, не толстые, с остро отточенным жалом; крепкое, упругое удилище, удобное при вываживании. И даже привязь крючка должна быть особая, только на сазана.

У Славки было несколько мест лова. Подготовлял он их заранее и любовно. Выкосил камыши на берегу, убрал со дна коряги и зацепы и, самое главное, удил попере­менно то там, то здесь.

Для меня это было непостижимой наукой.

— Пришли,— тихо сказал Славка.

Мы остановились на выкошенной среди зарослей пло­щадке. Возле самого берега была оставлена полоска ка­мышей, надежно маскирующая рыболова.

Мы не разговаривали. Славка размотал удочку, наса­дил наживку, воткнул удилище в землю, прочно закре­пив его в рогатке, торчащей из глины.

Мне он дал вторую удочку. Я, как мне показалось, сделал то же, что и он. Славка придирчиво осмотрел мою работу, кое-что подправил и уселся, подстелив под себя куртку.

Небо посветлело, но было все так же прохладно. Тихо плескалась вода, тенькая о темно-зеленые стволы камы­ша. Продолговатые коричневые бархатные колбаски ед­ва заметно покачивались на длинных сочных стеблях. Время повисло в прозрачном воздухе…

Славка смотрел на спокойную гладь речки и казался невозмутимым,

даже равнодушным.

Но я знал, что его нервы как бы слились с удочкой, леской и крючком, на котором насажена янтарная бусин­ка кукурузного зерна…

Первым клюнул чикомас. Окунек сорвался и исчез в зеленой воде. Парнишка немало, видимо, смутившись, снова застыл возле удочки. И мне показалось даже, что задремал.

Но вдруг Славка снова быстро вскочил. От меня ускользнуло то, из-за чего он вскочил.

Он схватил удилище и стал проделывать им непонят­ные движения. Заводил леску в одну, в другую сторону, отпускал, натягивал, до тех пор пока в воздухе не проде­лало дугу упругое извивающееся тело и не затрепетало у него в руке.

Паренек уверенно выдернул крючок из губы двухкилограммового сазана, судорожно обхватившего хвостом его запястье, и, насадив рыбу на кукан, бросил ее за спи­ну, в камыши.

Сазан шуршал в листьях, открывая рот и сворачива­ясь почти в круг. На сей раз довольная улыбка косну­лась Славкиных губ.

И снова желтый шарик кукурузы утонул в воде.

Больше я не думал ни о чем, впился глазами в попла­вок, забывая, наверное, даже моргать. Во мне проснулся азарт рыболова.

Славка вытащил второго, третьего… А мой поплавок немым укором недвижно торчал над водой, легко и пусто покачиваясь вместе с поверхностью реки.

И вот произошло э т о и у меня.

Я вскочил, вырвал удилище и резко дернул вверх. Что-то тяжелое, как камень, согнуло бамбуковый прут.

Славка, словно глухонемой, что-то показывал руками. И в его глазах было столько ужаса, будто я упускаю вынырнувшего в последний раз утопающего.

Что мне подсказало, не знаю. Я почувствовал, что бамбуковая дуга на пределе и вот-вот с треском лопнет на пучки волокон. Я отпустил немного леску, подчиняясь тому там, в воде, подчиняясь, чтобы он подумал, что вы­играл и сейчас уйдет куда хочет.

— Ведите по течению и подсекайте,— не выдержав, прошептал Славка.

Я забыл, куда течение. Я не знаю, что такое подсе­кать, убей меня бог!

Но оно, тяжелое, мокрое, живое, все-таки пролетело над головой, описало вокруг меня круг и шлепнулось в камыши у самой воды.

Я плюхнулся на землю животом и, выпустив удили­ще, хватал сазана обеими руками.

Он, словно из гуттаперчи, прыгал вокруг моих паль­цев, пока я, не подавшись всем телом вперед так, что моя голова повисла над рекой, не накрыл его грудью.

Славка присел на корточки.

— Где?

— Там,— показал я под себя, боясь пошевелиться.

И тут он захохотал. По-мальчишески, безудержно, от­крыто, во весь голос.

Я расслабил мышцы, и на миг мое лицо окунулось в воду.

Потом я тоже засмеялся. И каждый раз при попытке встать погружался подбородком в реку.

Мой сазан был что надо! Килограмма на три!

Мы сидели на своей плешине в камышах. Взошло со­лнце, теплое, ласковое, большое. На кукане тяжело вздыхало полдюжины лоснящихся рыбин. И пели первые жаворонки, свечой поднимаясь в небо.