Инспектор милиции

Безуглов Анатолий Алексеевич

14

Нассонов ссадил меня в Бахмачеевской и покатил в район.

На землю светила тысяча солнц, плавя в зыбкие струи горячий, осязаемый буквально всеми клетками те­ла воздух.

Станица словно вымерла, будто все живое спряталось глубоко под землю, задавленное душной атмосферой.

Было около двенадцати. Я зашел в свою комнату в сельсовете, выпил залпом стакан воды из графина. Уже потом, когда выпил, почувствовал ее

отвратительно-теп­лый вкус.

На улицу больно смотреть — белое, раскаленное про­странство, белые горячие стены хат, серая тень под де­ревьями.

Дела ещё, собственно, никакого не было заведено, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернув­шиеся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.

Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.

На базу никого. Только из-под кустов у забора, слов­но выброшенное тряпье, выглядывала спина разомлев­шего пса. Он покоился в тяжелой дреме и даже не ше­вельнулся.

Я заглянул в плотно закрытое окно. И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся серд­цем я поднялся на крыльцо и постучал.

Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся. Седло и уздечка лежали на лавке.

— Вы тоже ездили на хутор? — спросила девушка, опускаясь на кровать. Единственный стул в комнате был пододвинут мне. Я молча кивнул.— Садись, Дима.

Бедная Лариса! Синие запятые залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.

— Что произошло? — спросил я, не зная, куда девать руки.

— Нассонов уехал в район?

— Да… Ты хоть объясни толком.

— Я ничего не знаю. Ничего.

— Где Маркиз?

— Что ты пристал: объясни да объясни! Я сама хочу, чтобы мне объяснили…— Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто про­звучал старческий кашель.

На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошам­кала:

— Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…

— Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите, приляг­те.— Лариса вытерла щеки и вздохнула.

— Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка — по­родистый жеребец,— снова заговорил я.

— Что ты от меня-то хочешь? — Она уже, кажется, взяла себя в руки.

— Я хочу тебе помочь;

— Ты и Нассонов сразу решили, что это Сергей. Я протестующе поднял руки.

— Стой… Нассонов прилетел как угорелый. «Едем»,— говорит. Ей-богу, я даже был неодетый. И зачем мы ез­дили в Крученый, не знаю. Не вижу логики.

— И все-таки перво-наперво — туда.

— А ты?

Лариса замолчала, прикусив губу.

— Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим,— предложил я.

Она задумалась. Встряхнула головой.

— Ладно. Маркиз был привязан вон там.— Она под­нялась, подошла к окну. Я встал

сзади нее.— Видишь, еще сено осталось?

— Выйдем во двор.

— Зачем?

— Вот тоже… Что я отсюда увижу?

Мы вышли во двор

Под старым, покосившимся навесом, в яслях из рас­трескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обо­шел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки ло­шадиных подков. Они подходили к тыну, беспорядочно запятнав сухую глину. Ограда была мне по грудь.

 

…Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

— Он был крепко привязан?

— Нормально.

— Чем? Веревкой?

— Нет. На нем была обротка.

— Что это такое?

— Ну, уздечка, только без удил….

— Ясно.

Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление. Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.

— А калитка?

— Ворота заперла. На щеколду.

Вся, ну буквально вся земля в следах копыт,

— Что он, мяч гонял по двору, что ли?

— Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривал­ся, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.

Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хо­тя чувствовал, что это занятие становится глупым.

Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти. Я глянул под кусты. Собака продолжала спать, выставив наружу хре­бет в свалявшейся грязной шерсти. Во мне шевельнулось брезгливое чувство.

— Когда пропал Маркиз?

— Не знаю. В начале четвертого будто кто-то под­толкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно. Луна как раз освещала навес. И обмерла — нет Маркиза.

— А дальше?

— Ну, выскочила… Нет, и все.

— Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип во­рот, чьи-то шаги?

— Нет, нет! Было совершенно тихо.

— А ворота?

— Заперты.

— И ты сразу пошла на хутор?

Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находил­ся при исполнении служебных обязанностей. И личные чувства надо было отмести.

— Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…

— Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надо­ело, надоело! Все лезут, шушукаются…

Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся на­пружинившаяся рысь.

— Меня не интересуют никакие разговоры и сплет­ни,— сказал я как можно спокойнее и холодней.— Сей­час я говорю только о фактах. И если кто бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…

Она открыла рот, намереваясь, видимо, высказать мне в лицо гневные слова. Задохнулась. Несколько раз судорожно глотнула воздух и тихо произнесла: