Инсталляция
Шрифт:
Мы сказали, что нам всем всё ясно, но не было ясно ничего. Все хотели задать вопросы, но ни у кого не придумывалось, какой вопрос можно задать. Мы ведь во втором классе учимся. Можно сказать, писать совсем недавно научились, а им сочинение сразу подавай! Честно говоря, несколько раз нам уже приходилось сочинять, но один раз — про свою семью, другой — «Мой любимый день в году». Я тогда и написал: «Мой любимый день в году — воскресенье».
А тут — звучит-то как! Мне хотелось по отдельности выкрикивать слова: «В надежде! Славы! И добра!». И снова: «В надежде!»…
— Слушай, Димка, — снова зашептал я, пока учительница
— Это, Генка, очень просто, — с готовностью стал объяснять Димка. — Это мне папа объяснял. Он говорит, что «патриотизм — это когда я беру ремень, то ты радуешься тому, что за ремень хватаюсь именно я, а не какой-то незнакомый дядька с улицы».
— Постой, Димка, — говорю я. — Тебя что, лупят?
— Нет, не лупят, — замотал головой Димка. — Просто папа это для примера привёл. Для наглядности, понимаешь? Вот ты же сразу понял, что такое патриотизм?
— Понял, — согласился я. — Это когда у мамы картошка пригорела, и мы радуемся, что она пригорела у мамы, а не в каком-то там кафе, когда мы за неё деньги заплатили.
— Точно, — сказал Димка. — Ты, Генка, молодец, всё сразу на ходу схватываешь.
— А эти партии? — спросил я. — Что за партии?
Димка сказал:
— Ну, тут совсем просто. Вроде как в домино или в шахматы, или в футбол.
— А, — кивнул я, и тут же звонок прозвенел.
Домой мы как-то молча шли, всё думали, думали. Наша Вероника Петровна сказала, что сочинение должно быть большим, страницы на три, это же три часа одной писанины только! А ведь надо ещё придумать!
— Надежда, — задумчиво сказал Димка. — Это дело хорошее. Это когда её ждёшь, ждёшь, а она всё не приходит.
— Что же тут хорошего? — удивился я.
— Не знаю, — сказал Димка. — Я не пробовал. Может, что-то в этом хорошего и есть. Это пробовать надо.
Какое-то время мы шли вперёд и только изредка подпрыгивали, поправляя рюкзаки. И тут Димка сказал:
— А давай так. Я буду сидеть и надеяться. А ты будешь славой и добром. Прячься давай. Потом, когда решишь, что пора — придёшь.
Димка сел на пенёк и колени поджал. И взгляд у него грустный такой сделался. Но он выпятил подбородок и смотрел вверх, как будто оттуда должны на него слава и добро свалиться. Я растерялся, а Димка, не опуская подбородок, говорит:
— Прячься скорее. А то как я могу надеяться, что ты придёшь, если ты тут торчишь?
Я спросил:
— А долго прятаться? Сколько вообще надеяться-то надо?
Но Димка загадочно сказал:
— Тебе виднее.
И я спрятался и сделал вид, как будто нет меня на свете — ни славы, ни добра. И подсматривал, как Димка ожидает. Он хорошо ожидал, если не считать, что коленку постоянно расчёсывал и чихал иногда. Это потому он чихал, что на солнце смотрел. Когда надеешься, наверное, всегда надо смотреть на солнце, особенно на его последний луч.
Чтобы мне было проще не приходить, я сначала книжку достал. Я её вовремя достал — потому что хомяк мой проголодался и грызть её начал. Хомяку я подсунул яблоко, а книжку погладил, будто хомяка, и читать стал. Сколько там всего было! Кто-то за кем-то гнался, кто-то кого-то догонял и снова убегал, а потом то прилетал, то не прилетал, в общем, столько всего, пересказать сложно! Я листал страницу за страницей, пока не услышал жалостливое:
— О, слава! О, добро! Почему же вы не
Это Димка кричал. Я понял, что его надежда иссякает, и мне пора появляться. Я выскочил, расставив руки в стороны, и кричу:
— А вот и я! Я добро! Я слава! Я пришёл!
— Ну наконец-то, — вздохнул Димка. — А то я, Генка, думал, что совсем помру — два часа на этом пне сидеть. Кушать уже хочется, какие там слава и добро.
Я тогда его сразу же к нам домой позвал на обед. Мы в одном дворе живём, так что Димке до своего дома совсем бежать недалеко. А то и на балкон может выйти и помахать руками, показывая — мол, мама, я здесь, не волнуйся, меня кормят! И, махая, он всегда ладоши маме показывает, что он их помыл хорошо. Я всегда удивляюсь, какая у него всё-таки зоркая мама.
А пока моя мама нам суп разогревала, я спросил Димку:
— Вот ты, Димка, сейчас на что надеешься?
— Победить тебя, — говорит Димка. — Давай на руках бороться.
Мы отодвинули подальше хлеб и пустые тарелки и стали бороться. Я сначала пытался надеяться на то же, что и Димка — чтобы он выиграл. Но так я отвлекался и не мог его победить. Тогда я перестал надеяться, и три раза подряд выиграл. Один раз с такой силой рукой димкиной по столу стукнул, что подвинутые тарелки чуть не свалились. Мама моя сказала тогда:
— Вы сегодня какие-то не по-доброму буйные.
Я ей сказал:
— Это потому что нам сочинение назавтра писать надо. Большое. Обязательное.
Мы лопали суп, а мама нам телевизор включила. Это такой маленький телевизор, он у нас прямо на столе стоит. Если мой хомяк прямо перед ним усядется, то будет пол-экрана закрывать. Но сейчас хомяк был в клетке, а по телевизору какие-то новости передавали. Мама хотела нам дальше, на мультики переключить, но мы замахали на неё руками.
Мама пожала плечами и ушла в зал. А мы прямо прилипли к экрану, потому что там все, все до одного надеялись на эти славу и добро! И даже ведущая, у которой на шее зачем-то был повязан бант, тоже надеялась! И все люди, про которых рассказывали! Сначала показали какую-то тётеньку, и как у неё потолок в квартире протекает. И она надеялась сначала на славу, а потом на добро. А потом показали рабочих из других стран (их называли очень сложным словом), как их пытались прогнать домой. Так вот, рабочие надеялись на добро, а те, кто их прогонял — на славу. А потом, в самом конце, показали про какой-то театр, и там все уже надеялись и на славу, и на добро, и ещё на что-то.
А потом был прогноз погоды, и даже в этом прогнозе погоды тоже надеялись!
— Понял, Димка?! — закричал я. — Вот где все надеются! И оно ни разу не пришло, ни слава, ни добро! Вот про что нам сочинение задали!
— Точно, Генка! — воскликнул Димка. — А то сразу я как-то не понял, про что.
Я возмутился:
— Да могли бы объяснить по-человечески! А то — пишите, пишите! Сами толком ничего не знают!
Мы сбегали в комнату и взяли у мамы интервью, как будто она хочет заселиться в новый дом, а её туда не пускают. Димка был оператором, мы ему дали нашу камеру. А я был корреспондентом. Мы потом прошлись по квартире и показали, в каких ужасных условиях живёт герой нашего сюжета. Особенно красиво получилось, когда мы из-под дивана выудили запыленный носок, и я помахал им перед объективом.