Институтка. Любовь благородной девицы

Вяземская Ольга

Первой не выдержала Тамара Накашидзе – она расхохоталась слишком громко, почти непристойно громко.

– О да, это более чем похоже на наше утро…. Вот только наша горничная чаще говорит «лентяйки» и «лежебоки», чем «медам» или «мадемуазель».

Мадам Рощина усмехнулась – хорошо, что эта горничная не употребляет словечек покрепче. В стенах института бранному слову никогда не было места – с первых дней девиц растили подобно оранжерейным цветам. Когда она поступила в маленький класс, еще живы были воспоминания о применявшихся наказаниях, плетях, тычках. Однако Мария Павловна Леонтьева, начальница Смольного на протяжении почти сорока лет, устранила все и всяческие меры физического воздействия – классная дама, да и ее превосходительство Maman

могли только отчитать непослушную ученицу и упомянуть ее имя в вечернем рапорте. Но и подобное упоминание не следовало делать облыжно – госпожа Леонтьева на следующее утро обязательно беседовала с маленькой виновницей и, ежели не находила в ее деяниях «преступления», ей приписываемого, жестоко отчитывала классную даму. Так к концу своих долгих лет Леонтьевой удалось добиться почти невозможного – отсутствия ложных обвинений и относительной правдивости начальствующих дам.

– Ну вот, медам… Как только нашей Лукерье удавалось всех нас разбудить, по всему дортуару подымался настоящий многоголосый стон. Охи, вздохи, жалобы, причитания. «Несчастные мы душеньки! Бедные мы! Господи, да когда же этому конец наступит? Когда же выпуск?..» – неслось со всех сторон. Подобная сцена ежедневно повторялась почти слово в слово все годы моего пребывания в институте. Мы так и не смогли привыкнуть вставать рано, не научились просыпаться от трезвона многочисленных колокольчиков, и никогда не раздавалось столько жалоб на судьбу и столько страстных пожеланий выбраться из институтских стен, как по утрам. Все остальные невзгоды институтской жизни, даже наказания, переносились куда легче, почти философически, но раннее вставание до конца курса так и осталось невыносимой пыткой.

– Ох, – только и смогла произнести Катя Лорер, которая, подобно подругам мадам Рощиной, числила раннее пробуждение и самым страшным наказанием, и самой жестокой пыткой.

Классная наставница усмехнулась. Да уж, и по сю пору для нее ранний подъем был неприятен, хотя, конечно, наказанием она его больше не считала. Напротив, даже смогла полюбить утренние часы. Особенно в свободные от службы дни.

– Ну что, медам, продолжать?

Девушки закивали. Лиза, сидя прямо напротив классной наставницы, вдруг заметила, как молода еще мадам Рощина. И как блестят ее глаза при этих воспоминаниях.

«Ах, неужели и я так буду вспоминать наш институт?» – подумала девушка.

Конечно, она еще не знала об удивительном свойстве человеческой памяти оставлять только хорошее. Милое, улыбающееся лицо классной дамы, ее добрый рассказ отчего-то согрели Лизу, дали ей неповторимое ощущение – ее жизнь, жизнь ее подруг вскоре невероятно изменятся, однако воспоминания об институте, эта девичья дружба навсегда останутся в их жизни теплым и светлым островком счастья.

Меж тем мадам Рощина продолжала:

– Вот наконец все встали, умылись и оделись, пусть и не без споров, ссор, столкновений из-за умывальника, где могло мыться одновременно только трое. Во всяком случае, так было в маленьком классе. А на летние вакации нас в первый год отпустили домой – сие было неслыханное счастье. Пока мы наслаждались почти двумя месяцами в родных стенах, ее превосходительство мадам Леонтьева, тогдашняя начальница института, полностью перестроила корпус с дортуарами, ведь институток становилось все больше.

– И у нас так было…

– Да, мадемуазель Гижицкая. И у вас тоже. И это вполне разумно: учащихся становится больше, следует думать не только об успешности обучения, но и о подлинно здоровой обстановке: и классные комнаты, и дортуары, и умывальные должны быть удобными, достаточно большими и хорошо проветриваемыми.

К слову, здание института на Старопортофранковской и в самом деле не так давно достраивали. Последняя реконструкция была столь радикальной, что появились и новый корпус, и даже довольно большой сад.

– Нам, маленьким, – продолжала рассказ о своем институте мадам

Рощина, – с особым трудом давались и причесывание, и одевание. В первый год приходилось просить друг дружку, чтобы застегнули многочисленные крючки, подвязали нарукавники в рукава или аккуратно завязали пелеринку. К тому же начальством строго запрещалось одеваться самой – пепиньерки раз за разом повторяли одно и то же: «Оставьте, призовите горничную или подругу. Если вы будете одеваться сама, вы можете до скончания дней остаться кривобокой…» Отчего сложилось это мнение, увы, медам, я сказать не могу, однако мы одевались долго, шумно, но никогда не просили о помощи ни горничных, ни пепиньерок. Да, зачастую с разных сторон слышалось: «Варяжская, душенька, не причешешь ли?», «Зотова, шерочка, застегни мне платье!», «Mademoiselle! [4] Дайте булавочку…»

4

Мадемуазель (фр.).

– И это удивительно похоже…

– Но чему вы удивляетесь, Накашидзе? Порядки в заведениях, подобных институтам благородных девиц, не меняются десятилетиями. Да оно и к лучшему – некоторые перемены только к плохому могут привести, равно как и некоторые иные перемены на хорошее лишь направлены. Итак, мы оделись. Как и у вас, сия непростая процедура должна была быть закончена за минуту до восьми, когда в дортуар входила классная дама. Если классная дама, ну вот как я, к примеру, не жила неотлучно при институте, то она должна была успеть приехать из дому и войти к ученицам ровно в восемь. Если же жила в соседней с дортуаром комнате, то могла позволить себе немного посибаритничать. Но все равно – в восемь ей следовало быть у своего отделения. В мое время крайне желательно было, чтобы полностью готовые воспитанницы встречали классную даму, уже выстроившись парами, дабы тут же отправиться в столовую.

– Позвольте, мадам, я продолжу?

Девушки с недоумением повернулись к двери, откуда раздался голос. Это была пепиньерка, мадемуазель Томская, которая вместе с мадам Рощиной надзирала за первым отделением. Лидочка Томская также окончила Смольный, но всего три года назад. Она отправилась в Одесский институт в качестве пепиньерки, дабы заработать на обучение на Высших женских курсах. Платили в институте Южной Пальмиры ненамного больше, но вот расходы были несравненно меньше, ведь Лидочке повезло жить прямо при институте, в отведенной для пепиньерок комнате. Лида была, возможно, чуть медлительна, но усердна, вне всякого сомнения, и при этом отлично помнила те дни, когда сама пряталась от классной наставницы, пыталась утаиться от цепкого взгляда госпожи инспектрисы или жестокой, ничего не прощающей пепиньерки мадемуазель Бланк. Хотя, если взглянуть в глаза истине, Лидочка Томская была и внимательна, и трудолюбива – она все видела, все запоминала, однако питала к своим питомицам, первому отделению, товарищеские чувства и поэтому никогда не выдавала проделки девушек начальству.

– Прошу, госпожа Томская, – классная дама улыбнулась и сделала приглашающий жест.

В этих вечерних посиделках мадам Рощина видела весьма нужные для ее учениц моменты: девушки осознавали, сколь важным и неизменным остается главное в любом институте – устойчивость традиций, пусть временами и жестких. И еще одно – из любого института, хоть здесь, хоть в столице, выходят девушки самостоятельные, которые не боятся принять вызов судьбы. Они пытаются спланировать собственную жизнь сами и, что еще важнее, ищут себе спутника жизни, сообразуясь не с тем, насколько он может защитить супругу от всех превратностей судьбы, а исключительно с чувствами. Ведь соратникам с судьбой всегда бороться проще. А чувства держат людей друг подле друга и в самые трудные, и в самые радостные моменты. Чего, увы, о богатстве сказать нельзя.