Институтка. Любовь благородной девицы
Шрифт:
– Сударыни, сколько раз я просил вас не призывать имя Божие всуе! – отвечал он мягким звучным голосом, окидывая девушек строгим взглядом.
– Простите! Не будем! – раздавался в ответ нестройный хор.
– Ах, словно греческий бог… – Катя Лорер все-таки оставляла за собой право восхищаться кумиром, сколько ее ни пытались зашикать остальные.
Но отец Годунов обычно лишь пожимал плечами, слегка улыбался и шел дальше.
– Божественный… – вздыхала Варя Гижицкая.
«Господи, кого же я буду обожать, когда выйду из института? Где я еще найду столь совершенного человека? Умного и независтливого, мужественного и
Удивительно, но отец Годунов, проходя через большой зал в церковь, сегодня думал о том же самом. Да, отец Никодим предупреждал его, что быть наставником в девичьем институте куда как непросто. Что для этого потребуется мужество не меньшее, а может быть, даже большее, чем под пулями встать из окопа, что ранее не раз проделывал штабс-капитан Годунов, за что и получил Анну третьей степени.
– Когда ты, сын мой, к орденам, полученным на полях сражений, сумеешь присоединить уважение учениц, тогда можешь считать, что за мужество беспримерное награжден еще раз.
Вот и сейчас, едва войдя в зал, он заметил горящие глаза мадемуазель Гижицкой. Девушки выстроились парами и готовились к молебну перед началом рождественских экзаменов, но уже теперь было ясно, что Варя и Катя Лорер выдержат его экзамен блестяще, что ради своего «душечки» отца Годунова вывернутся наизнанку, – не только, чтобы привлечь его внимание, но и чтобы показать, как успешен он в своем преподавании.
И подумалось отцу Годунову, привычно набрасывающему на шею епитрахиль, что без обожания, зачастую весьма навязчивого, его служение не будет таким успешным, что девушки, временами настойчиво преследующие его, подарили ему еще одно, ни с чем не сравнимое ощущение – нужности. Он знал, что необходим им не только как пастырь, душевный лекарь, но и как воплощение мужества и стойкости, мудрости и сдержанности. Одним словом, как воплощение настоящего мужчины.
«Дай-то бог, дети мои, чтобы в жизни вы нашли себе своих идеальных мужчин! И чтобы они чувствовали к вам то же, что чувствую я сейчас, – отраду, что вы есть!»
Запел дьякон, и отец Годунов отвлекся от своих мыслей, весьма далеких от службы. Начался молебен перед рождественскими, или, как они значились в официальных бумагах, инспекторскими экзаменами.
Глава шестая
– Мадам, скажите, когда вы учились в Смольном, у вас было все точь-в-точь как у нас здесь? – Лиза нарушила тишину, которая вот уже несколько минут царила в дортуаре.
За день девушки устали готовиться к первому из экзаменов, физике. Вместе с ними весь день за книгами просидела и классная наставница – ей тоже пришлось несладко и теперь хотелось откинуться на спинку жесткого венского стула и поговорить о чем-то отвлеченном.
– А как вы попали в Смольный? И какие у вас были подруги?
Девушки окружили мадам Рощину и приготовились слушать.
– Во многом наш институт напоминает Смольный моей юности, медам, – с улыбкой ответила Анастасия Вильгельмовна. – Такие же горничные при дортуарах, так же разумно устроены умывальные комнаты. Образцовая кухня появилась здесь даже раньше, чем в столичном институте. Но во многом ином… Весьма и весьма похоже. И это отрадно, ибо дает ощущение дома, к которому за годы обучения я так привыкла.
– Но расскажите, мадам… Ведь нам интересно, каким был ваш
– Мой институт… Пожалуй, он все же отличался от вашего. Хотя и не во всем. Мне куда меньше повезло с подругами, чем вам. Мы были как-то отстраненнее друг от друга, холоднее. Словно нас объединяли только институтские стены и порядки. Быть может, дело в том, что, когда я перешла в первое отделение, в институт поступила дочь великой княгини Александры Николаевны. До Смольного девочка обучалась в Европе, в закрытом пансионе под Берлином. Отчего понадобилось на последний год возвращать ее в Россию, нам, конечно, было неведомо. Думаю, и она тоже не вполне это понимала.
– Ах, сама принцесса… Умна была? Хороша собой? Вы с нею дружили?
Мадам Рощина расхохоталась.
– Ох, душеньки вы мои… Мы, обычные дети дворян, и дочь великой княгини? Дружили… Ну, уморили. Она была девушкой гордой, молчаливой, о чести своего имени думающей даже по ночам. А потому никто с ней не дружил, более скажу, она была единственной, с кем мы никогда даже на имя не переходили, не то что посмели бы назвать на «ты».
– Фу, злюка…
Классная наставница взглянула на Катю Лорер:
– Нет, мадемуазель, не злюка. Ее положение было весьма непростым. И для своего непростого положения она держалась вполне хорошо. Однако отчего-то все наши дружественные кружки мигом распались. Кто-то попытался дружить с великой княжной, но потерпел фиаско, а потом уже не мог вернуться к своим подругам, ведь те были смертельно за сию измену обижены…
– Глупышки… Что ж тут дурного?
– Дурного ничего нет, Журавская, однако мы о дружбе знали тогда еще меньше, чем о ней сейчас знаете вы все. Взаимопомощь и поддержка у нас в отделении совершенно не приветствовались. А когда речь зашла о шифрах, тут уж, душеньки, даже последние дружеские связи развеялись как дым – каждая была сама за себя и против всех.
– А день? Ваш обычный день был каким?
Мадам Рощина встала и подошла к окну. Несмотря на шесть часов вечера, тьма стояла непроглядная. Конечно, горели уже все фонари в ближнем саду (новый садовник постарался), однако казалось, что эти робкие пятнышки света лишь усиливают мрак вокруг себя. Качались на декабрьском ветру ветки старых институтских лип, о чем-то пел за окнами сырой, стылый ветер. Мадам Рощина подумала, что в столице, поди, уже и снег идет не первый день. В классе было не то чтобы очень уютно, но вполне мило. Классная дама поправила ажурную шаль и вернулась к воспитанницам.
– Ну что ж, извольте. Я расскажу вам о своем дне. А вы уж сами решайте, насколько похож он на ваш. В шесть часов утра, независимо от времени года, большой колокол на дворе возвещал о том, что пора вставать, вслед за этим раздавался звон у самых дверей дортуара, напоминавший о том же. Мы, институтки, неизменно вставали в шесть, исключение допускалось лишь для слабых и бледных, этим счастливицам дозволялось спать до восьми часов. Несмотря на трезвон колокольчиков в руках пепиньерок и классных дам, большинство спало так крепко, что потревожить наш сон не могла даже пушечная канонада. Обязанность поднимать заспавшихся воспитанниц выполняла дортуарная горничная. Она обходила все кровати, толкая, убеждая, а с наиболее сонных стаскивала одеяла. «Вставайте, медамочка, вставайте», – раз за разом повторяла она до тех пор, пока ее увещевания не достигали наших ушей.