Инструмент языка. О людях и словах
Шрифт:
Далее – бойфренд. Насколько симпатичнее словечко «приятель» или «дружок». Заметьте, в качестве эквивалента «бойфренду» эти русские слова используются не в основных своих значениях. И «приятель», и «дружок» – это для гурманов, для тех, кто любит пройтись по периферии значений, а стало быть, «для тех, кто понимает». «Бойфренд» – безликое, неживое слово. Клавиша электрооргана, издающая один и тот же звук. А «дружок» («подружка») – нота для скрипки, у которой нет деления на лады, здесь поможет лишь абсолютный слух. Да, «специализация» увеличивает количество слов, но уменьшает их качество.
Киллер. Неоднократно и справедливо писали, что, в отличие от пудового «убийца», это слово – облегченное. Оно лишено осуждения (профессия такая).
Загадочное «лифтииг» прежде
Пилит.
Пирсинг.
Пушкинг.
Нельзя сказать, что русские корни слов на биологическом уровне лучше английских. Что произнесение их проще для губ, полезнее для горла. Но за многие сотни лет у русского языка выработалась своя мелодика, свои сочетания звуков, строй, стать, и с этим следует считаться. Применительно к нашей теме это значит, что, прежде чем вводить чужеродное слово, нужно десять раз подумать о его необходимости. Даже если русского наименования действительно нет. Разве это аргумент? Ведь когда-то не было и наименования английского.
Интересно, что у некоторых слов одним заимствованием дело не кончается. Так, слова «амбиция», «амбициозный» (от лат. ambitio – тщеславие), в свое время пришедшие к нам по французско-польским каналам, еще недавно имели ощутимый негативный оттенок. Но если «амбиция» осталась в пределах прежнего значения, то «амбициозный» под влиянием своего английского родственника окраску сменил. «Тщеславие» в этом слове обернулось «честолюбием», и иметь «амбициозные планы» теперь очень даже почетно. Изменение с минуса на плюс здесь произошло так быстро, что люди старой закалки такого рода похвалу всерьез считают издевательством.
Сочтены дни и прежнего значения слова «шокировать», соответствовавшего французскому choquer – «вызывать чувство неловкости, смущать нарушением общепринятых норм». В одном из репортажей я услышал, что английская королева «была глубоко шокирована» какой-то железнодорожной аварией. Это, конечно же, «was deeply shocked », но, если бы Елизавета Вторая говорила по-русски, она бы «глубоко шокирована» не произнесла. «Я была потрясена» – вот как сказала бы королева. Не принадлежа ко двору ее величества, рискну предположить, что версию репортажа она использовала бы в случае, скажем, отсутствия у Гордона Брауна носового платка. Или пуговицы на ответственном месте. Но не тогда, когда речь идет о десятках человеческих жизней. Такие подарки наш язык нередко получает от плохих переводчиков. Не в том смысле плохих, что они не владеют английским языком, а в том, что не знают своего собственного.
Есть, наконец, вполне русские слова, приобретшие под иноязычным воздействием не свойственное им прежде значение. Таков, например, «вызов», ставший семантическим клоном английского “challenge”. Еще недавно, перечисляя значения слова «вызов», словари говорили о «действии по глаголу вызывать», о «требовании явиться куда-либо» и о «протесте, готовности к борьбе». Теперь же, чуть ли не ежедневно слыша о «новых вызовах», «вызовах времени», мы мало-помалу понимаем, что речь идет о неких непростых задачах, которые предстоит решать.
Почему сейчас так много заимствованных слов? Потому что в нашей стране так хорошо знают иностранные языки? Совершенно очевидно, что причина не в этом. Она, скорее, в противоположном. Иностранные слова нередко любят как раз те, кто других языков не знает. Используя заимствования, они словно намекают на то, что и сами некоторым образом причастны к иноязычной сфере. В сознании этих людей заимствованная лексика как бы компенсирует их незнание. Своего рода иностранный язык для бедных.
Сейчас, слава Богу, наша граница преодолима в обе стороны, и общение с другими культурами стало повседневностью. Это огромное благо, но в то же время и искушение. В Германии я имел возможность наблюдать нашу тамошнюю – весьма неоднородную – эмиграцию. Старики, покинувшие Россию десятки лет назад, говорили на изысканном русском языке, в то время как представители последней волны испытывали в отношении родной речи очевидные трудности. Главным богатством, которое этим старикам удалось в свое время
Другой, не выучась так грамоте, как должно,
По-русски, думает, всего сказать не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь.
(А.П. Сумароков. «Две эпистолы». 1748-й год: проблема, как видим, не нова.)
Говоря о нашей страсти к заимствованиям, нельзя не упомянуть еще один важный фактор: наш комплекс неполноценности. Звучит резковато, но по сути ведь правильно, и язык – беспристрастный тому свидетель. Если мы хотим, чтобы вещь (явление) «впечатляла», непременно именуем ее на английский манер. Вы можете себе представить такую же русификацию английского? Получается, что в мире мы до сих пор чувствуем себя провинциалами. Наши претенциозные названия, призванные указать на сходство с нездешними образцами, на деле обозначают лишь одно: вторичность. Стремление казаться «на рубль дороже» выглядит довольно глупо. Зачем? Разве та культура, которую мы создали, не позволяет нам быть самодостаточными?
Опасение вызывают не иностранные слова сами по себе – их в нашей речи сколько угодно. И это нормально. Опасение вызывают необоснованность и неумеренность. Нужна разумная пропорция между лексикой русской (или русским языком освоенной, что одно и то же) и заимствованной. Иными словами, прежде, чем обратиться к языку чужому, следует хорошенько взвесить возможности своего.
Впрочем, следуя известному литературному персонажу, прежде всего необходимо сохранять спокойствие. Мы – современники процесса, и кое-какие пропорции для нас смещены. Кое-что мы можем преувеличивать, забывая, что все уже в истории когда-то было. Каждый народ переживал периоды сильнейших чужеродных влияний. Эти периоды сменялись эпохами тщательной переработки полученного, а затем – периодами иных влияний, в том числе и собственных влияний на других. В России можно вспомнить эпоху галломании, когда вся наша знать говорила по-французски. Римляне, даже превзойдя греков по силе и богатству, продолжали видеть в них образец. И предсмертное обращение Цезаря к Бруту прозвучало не на латыни. Согласно преданию, знаменитые слова были сказаны по-гречески (дословно: «И ты, дитя?»). Именно так следовало говорить в ответственных случаях.
Да, мы не первые, кто в подобное положение попадает. Но мы и не единственные. В той или иной степени те же сложности сейчас испытывает большинство культур. Беспрецедентное влияние английского языка отражает цивилизационное (назвать его культурным было бы преувеличением) доминирование США в мире. Не исключаю, что с прекращением этого доминирования (а процесс, как когда-то говорили, пошел) распространившиеся американизмы будут видеться нашим внукам милой подробностью – чем-то вроде нынешних галлицизмов в русском. Существует и встречная тенденция: радикальное изменение общественного сознания в России, идущее бок о бок с экономическим подъемом. Полагаю, что постепенное избавление страны от комплексов также несколько собьет волну заимствований. Это факторы объективные. К субъективным относимся мы с вами. И мы способны влиять на язык – уже тем хотя бы, что правильно говорим и пишем.
Выражаться надо правильно. Это хорошо понимали в Древней Руси, когда известного книжника Максима Грека отдали под суд за использование в отношении Бога перфекта, времени завершенного. Эпоха сейчас менее жесткая, но это еще не повод расслабляться. Следует помнить, что сохранение нашей речи – это во многом сохранение нас самих. Трудности, испытываемые русским языком, – это наши трудности. Потому что на этом языке мы говорим.
Нужна ли языку защита?