Инсургент
Шрифт:
Приехали.
Никаких следов разыгравшейся здесь драмы. Мы опрашиваем одного за другим редких прохожих. Они ничего не знают...
— Где дом принца Пьера?
— Здесь!.. Нет!.. Дальше!..
Наконец замечаем красный фонарь: полицейский участок.
Нечего долго раздумывать, войдем!
— Милостивый государь, мы — сотрудники «Марсельезы». Говорят, что Виктор Нуар...
— Ранен... Да, сударь.
— Опасно ранен?
Он безнадежно разводит руками и исчезает.
Нуар перенесен к своему брату на тихую, мирную улицу в Нейи. Несколько деревьев
Переулок Массена; это здесь.
К нам выходит старший брат. Наши взгляды спрашивают, его молчание служит нам ответом.
Не говоря ни слова, он вводит нас в окутанную сумерками комнату, где находится покойник.
Он лежит, вытянувшись на нераскрытой постели, его лицо чуть ли не улыбается. Точно большой спящий ребенок. Руки еще в лайковых перчатках, что делает его похожим также и на шафера, прилегшего отдохнуть, пока свадебные гости веселятся в саду.
На нем кашемировые панталоны, купленные в «Белль-жардиньере» для торжественных случаев, — он любил пощеголять; манишка сорочки облегает без единой морщинки его широкую грудь, но в одном месте на ней виднеется синее пятно. Это пятно оставила пуля, проникая в сердце.
— Скажите, агония была страшная?
— Нет, но нужно устроить страшные похороны.
С наших пересохших от волнения губ срываются торопливые, пылкие слова.
— А что, если мы возьмем его с собой?.. Будет, как в феврале... [108] Посадим его на телегу, как тех, расстрелянных на бульваре Капуцинов, и будем ездить по улицам, призывая к оружию...
108
Как в феврале. — 23 февраля 1848 г. в Париже на бульваре Капуцинок правительственные войска без всякого предупреждения расстреляли мирную народную демонстрацию. Было убито свыше пятидесяти человек. Когда по улицам Парижа на повозках провозили трупы убитых и сопровождавшие их группы рабочих призывали к мести, толпа отвечала единодушным криком: «К оружию!» Это событие послужило толчком к усилению революционной борьбы, которая в ночь на 24 февраля приняла огромный размах.
— Вот это так!
Наши голоса сдавлены рыданием, но тон решителен.
— Захочет ли извозчик везти покойника?
— Он ни о чем не догадается. Мы натянем на него пальто, вынесем его, как больного; спустившись с лестницы, надвинем ему пониже шляпу и внесем в экипаж...
Даже Луи не колеблется и отдает в наше распоряжение своего младшего брата.
Но вдруг нас охватывает страх.
— Не можем же мы вчетвером поднять народ!
И на горе революции мы оказались слишком скромными, — а может быть, просто трусами!
Мы выпустили козырь из рук, не рискнули на эту кровавую ставку.
Мы отправились обратно в город
Смеркалось... И когда мы высунулись из дверцы кареты, чтобы взглянуть еще раз на дом, где лежал наш друг, нам показалось, что он сидит, облокотившись на окно, и смотрит на нас широко раскрытыми глазами.
Это брат его подставлял вечернему
Нам сдавило горло. Они были похожи друг на друга как две капли крови.
Париж уже знает о преступлении.
Сотрудники безотлучно дежурят в редакции, куда со всех сторон стекаются республиканцы.
Приходит Фонвьель в продырявленном пальто, — пуля пробила ему новую петлицу. Он рассказывает, что видел, как был вытащен из кармана пистолет и наведен на Нуара, как попала в него пуля и он побежал, смертельно раненный, судорожно сжимая руками шляпу.
— А вы? — спрашивают нас.
Мы рассказываем о нашей поездке, о возникшей у нас идее.
— Но где бы вы его положили?
— Здесь!.. — В предместье!.. — У Рошфора! Его жилище неприкосновенно.
Это положение страстно защищается.
— Как депутат он имеет право прогнать ударом шпаги или выстрелом из ружья всякого, кто осмелится перешагнуть его порог. И кто знает? Улица Прованс не так уж далеко от Тюильри!..
А я, я хотел бы даже, чтобы Виктор Нуар лежал сегодня ночью на нашем рабочем столе, как на плитах морга, и чтобы любимцы народа, — будь они в сюртуке или рабочей блузе, — стояли в карауле возле убитого.
— Но для этого надо, чтобы он был здесь.
— Так едем за ним!
Но произнесены уже роковые для революции слова: «Слишком поздно».
За тем домом, конечно, следят, он окружен теперь.
Мы действовали, как настоящие журналисты...
А между тем представлялся такой прекрасный случай!..
Разве можно во время гражданской войны давать остывать мужеству и смелости! И тот, кто готов бесстрашно поставить на карту свою жизнь, — разве не имеет он права воздвигнуть баррикаду так, как находит это нужным, и отдать ее под команду мертвеца, — если убитый внушает больше страха, чем живой.
Он был гигантского роста и с такой огромной головой, что потребовалось бы по крайней мере двадцать пуль, чтобы раскрошить ее на его геркулесовских плечах.
А пока что — Париж волнуется. В Бельвилле собрание. Большой зал Фоли-Бержер полон негодующего народа.
Над эстрадой траурное полотнище, и под сенью этого лоскута раздаются взрывы ярости против убийцы, назначается боевая встреча у гроба убитого.
«Пора положить этому конец!»
Еще одна фраза, брошенная некогда, в трагические часы, — слова, подобранные в глубинах истории, выкопанные на кладбище инсургентов прошлого, чтобы стать девизом инсургентов завтрашнего дня.
И всюду женщины. — Это знаменательно.
Когда вмешиваются женщины, когда жена сама подталкивает мужа, когда хозяйка срывает черное знамя, развевающееся над ее котелком, чтобы водрузить его на баррикаде, — это значит, что солнце взойдет над охваченным восстанием городом.
Мы все должны встретиться на похоронах.
Только надо, чтобы похоронная процессия двинулась из редакции «Марсельезы»; чтобы сбор состоялся на той улице, где помещается газета; чтобы взбудораженный квартал наводнили возмущенные демонстранты и чтобы они не двигались в путь, пока не соберутся тысячи.