Интеллектуальный язык эпохи: История идей, история слов
Шрифт:
В отличие от английской оппозиции, которая, как говорит Фуко, решала «относительно простую проблему» — стремилась противопоставить «саксонское» право естественных свобод праву пришлой, нормандской знати, — проблема французского дворянства была гораздо более сложной. Ему пришлось вести борьбу сразу на два фронта: «с одной стороны, против монархии и совершенной ею узурпации власти, с другой — против третьего сословия, которое на деле использовало абсолютную монархию, чтобы ради своей выгоды вести наступление на права дворянства» [94] . Та ситуация, в которой оказалось французское дворянство на рубеже XVII–XVIII веков, невольно заставляет предположить, что ее видение у Фуко во многом определяется марксистской теорией классовой борьбы. Но не стоит забывать о том, что реконструируемый в этой работе «историко-политический» дискурс мыслится им как более древний, более воинственный и, в некотором смысле, более революционный. Иначе говоря, как тот, которому теория классовой борьбы обязана своим происхождением. Свои претензии к марксизму Фуко предъявляет не слишком развернуто и, кажется, порой даже скрывает их. Однако несложно заметить, что они есть и что без них сама идея «историко-политического» дискурса вряд ли могла бы быть сформулирована. Марксизм не устраивает Фуко главным образом по двум причинам. Во-первых, он представляет собой экономическую теорию власти, то есть заставляет видеть в экономике «историческую основу и принцип» [95] политики. И именно несогласие с таким способом анализа власти приводит Фуко к рассмотрению «гипотезы Ницше», позволяющей изучать власть «с внешней стороны», то есть со стороны действующих в ней отношений господства и подчинения. Во-вторых, марксизм покоится на диалектике, которую, вопреки возможному ожиданию, отнюдь не следует считать философской формой выражения «историко-политического» дискурса, но напротив — формой его укрощения и нейтрализации: «Гегелевская диалектика и, я думаю, все последующие за ней должны быть поняты […] как колонизация и авторитарное усмирение с помощью философии и права историко-политического дискурса, который был одновременно констатацией, провозглашением и практикой социальной войны» [96] . Отсюда должно быть понятно, почему борьбу французского дворянства и третьего сословия — ту борьбу, которая развернулась в условиях абсолютистского государства и в условиях более выгодных для третьего сословия, чем для дворянства, — Фуко представляет как гораздо более острый и непримиримый конфликт, чем сама классовая борьба, и называет его «войной рас» [97] . Именно реакционное дворянство, или аристократия (к прояснению этой важнейшей для целей настоящей статьи эквивокации у меня еще будет возможность обратиться), а не прогрессивный класс, не буржуазия, смогло стать наилучшим выразителем идеи непрерывной социальной войны, в которой политические притязания формулируются исключительно на языке исторического права и обходятся без какого бы то ни было «философско-юридического» оправдания.
94
Там же. С. 158.
95
Там же. С. 34.
96
НЗО. С. 75.
97
В
Этот парадокс не может не озадачивать. Почему все-таки обреченное на поражение в социальной войне дворянство/аристократия создает «историко-политический» дискурс в его наиболее решительной и последовательной версии? Объяснение этому парадоксу в первую очередь следует искать не в исторических обстоятельствах рубежа XVII–XVIII веков, а в том, как Фуко формулирует структуру этого дискурса. Она определяется двумя важнейшими чертами: 1) антиэтатизмом, то есть враждебностью по отношению к власти, которая сосредоточена в институтах государства и выражается на языке суверенного права, — для носителей этого дискурса эта власть по определению «не наша»; 2) бинарной концепцией социального устройства, предполагающей разделение общества на два враждебных лагеря, две борющихся между собой «расы», или «нации». По мысли Фуко, в сочинениях Буленвилье и других представителей аристократической реакции дворянство предстает как тот тип общества, который как раз и характеризуется достаточной дистанцированностью от государства и который в качестве «нации», происходящей от свободнорожденных франков, на протяжении всей своей истории противостоит третьему сословию — «нации» покоренных ими галло-римлян, стремящейся с помощью институтов государственной власти взять политический реванш за понесенное некогда военное поражение. Несмотря на то что буржуазия, по этой логике, находилась в точно такой же ситуации, что и дворянство, поскольку так же не могла считать абсолютизм вполне «своей властью», она не могла самостоятельно выработать дискурс «войны рас», о котором говорит Фуко. Она не имела той исторической памяти, которая позволяла аристократам возводить свое происхождение к вторжению варварских германских племен или ко временам Меровингов и Каролингов: «Буржуазия, в противоположность тому, что обычно говорят, была на деле самой невосприимчивой к истории, даже самой сопротивляющейся ей силой. Именно аристократия была в высшей степени историчной» [98] . Тем не менее, как показывает Фуко, буржуазия смогла воспользоваться изобретением аристократов и успешно обратила его против них. Весь рассказ о судьбе «историко-политического» дискурса после Буленвилье — это рассказ о его «обуржуазивании» и «внутренней диалектизации» [99] .
98
НЗО. С. 222.
99
Там же. С. 230.
В этом рассказе можно выделить два ключевых эпизода: первый — это новая концепция нации, предложенная аббатом Сьейесом в его знаменитом памфлете «Что такое Третье сословие?», и второй — обретение буржуазией своего собственного «благородного» происхождения в истории позднеантичных муниципий и средневековых городских коммун, произошедшее благодаря исследованиям, начатым еще до Революции 1789 года [100] и продолженным в эпоху Реставрации Огюстеном Тьерри. Роль, отведенная Сьейесу в этом повествовании, особенно примечательна, поскольку его концепция нации выглядит как самое жесткое опровержение тех положений, на которых держался «историко-политический» дискурс аристократии. Последняя настаивала на исключительности своего положения только на основании древнего происхождения и одержанных ею в прошлом побед. Но с точки зрения Сьейеса, существо нации определяется не ее отношением к прошлому, а ее настоящей способностью выполнять необходимые для государства «работы» и «функции» — заниматься агрикультурой, промышленностью, торговлей, свободными профессиями, администрацией и т. п. Нация — это не сформировавшийся в прошлом некий коллективный субъект, противостоящий другим коллективным субъектам, это совокупность индивидов, умеющих управлять собой и способных создать государство. Или, как уточняет Фуко, «нация представляет собой государство в наметках» [101] . После Сьейеса стала возможна другая — не военная, а гражданская история нации. И она же оказывается историей государства, понятого теперь уже не как орудие чужого господства, а как система универсализации образа жизни, морали, способов самоорганизации городского общества. Третье сословие, буржуазия говорит теперь от лица всей нации, поскольку считает, что государство давно уже живет по его правилам. Между государством и обществом исчезает тот конфликт, который вызвал к жизни «историко-политический» дискурс. Настает момент, когда война перестает восприниматься как условие существования общества и конечная основа политических отношений, она становится условием выживанияобщества в системе политических отношений. «В этот момент, — говорит Фуко, — появится идея внутренней войны как защиты общества от опасностей, возникающих в его собственном организме; это, если хотите, большое преобразование исторического в биологическое, исторически образующего фактора в медицинский феномен при толковании социальной войны» [102] .
100
Речь идет о работах А.-Р.-Ж. Тюрго, Л.-Ж. де Брекиньи и Ж.-Ф. Шапсаля (НЗО. С. 218–220, 228).
101
Там же. С. 237.
102
Там же. С. 230.
В итоге на смену «историко-политическому» дискурсу «войны рас» приходит дискурс «государственного расизма». Предметом его заботы является уже не столько общество, сколько население. Он учреждает практику нормализации, очищения социального организма. Однако формы и методы проведения такого рода «биополитики», о которых Фуко рассказывает в заключительной лекции этого курса, остаются вне поля моего настоящего интереса. Мне здесь достаточно указать на то, что в своих последующих публикациях и лекционных курсах Фуко никогда больше не обращается к теме войны и не сталкивает между собой понятия «общество» и «государство», предпочитая заниматься тем, что он называет «искусством управления» (gouvernementalit'e) [103] . Анализируя техники управления, существующие в современных либеральных обществах, он будет исходить из идеи, что сопротивление власти должно рассматриваться как элемент, уже включенный в состав властных отношений. «Свойственный власти режим отношений, — напишет он в работе „Субъект и власть“, — необходимо искать не рядом с насилием или борьбой, не в сфере договоров или добровольных связей […], но в области того не военногои не юридического режима действий, каким является управление, правительство» [104] (курсив мой. — А.О.). Как нетрудно заметить, в курсе «Нужно защищать общество» Фуко руководствовался диаметрально противоположной интуицией. В нем мы, пусть даже в рамках очень небольшого исторического периода, встречаем общество, которое борется с государством и не признает его своим [105] . «Историко-политический» дискурс французской аристократии, по сути, оказывается единственным последовательным антиэтатистским дискурсом, способным разомкнуть круг, связывающий субъект и власть внутри теории суверенитета, и высвободить отношения господства, которые он блокирует [106] . Почему же Фуко, словно признав исторически справедливой произошедшую с началом Французской революции этатизацию и диалектизацию «историко-политического» дискурса, в дальнейшем отказывается видеть в войне матрицу властных отношений? Отвечая на этот вопрос, я предлагаю усомниться в достаточности исторических и философских предпосылок, позволивших Фуко реконструировать тот режим взаимодействия между Историей, Войной и Политикой, который он называет «историко-политическим» дискурсом. Ниже я постараюсь показать, что отношения между обществом и государством представлены у него слишком антагонистическими, чтобы соотноситься с контекстом политической культуры и социальной истории XVII–XVIII веков, и одновременно — слишком компромиссными при взгляде на них с другой, близкой к Фуко, но более последовательной в своем антидиалектизме философской теории.
103
Это также отмечает Колин Гордон в своей беседе с Жаком Донзело, текст которой был недавно опубликован в журнале «Логос». Он связывает обращение Фуко к теме «управления» (или «правительственности», как предлагает переводить этот термин Андрей Корбуг) с отказом от «активистского идеала» 1970-х годов (см.: Донзело Ж., Гордон К.Управление либеральными обществами — эффект Фуко в англоязычном мире / Пер. А. Корбута под ред. А. Бикбова // Логос. 2008. № 2. С. 6–7).
104
Фуко М.Субъект и власть // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Ч. 3 / Пер. Б. М. Скуратова под общ. ред. В. П. Большакова. М.: Праксис, 2006. С. 181–182.
105
Опять-таки, насколько сильно контрастирует с этим положением следующий пассаж из «Субъекта и власти»: «…отношения власти глубоко укоренены в социальных связях […] они не образуют какой-то дополнительной структуры поверх общества, об упразднении которой можно мечтать» ( Фуко М.Субъект и власть. С. 184).
106
О необходимости разомкнуть этот круг см.: НЗО. С. 62. Там же, на с. 124 Фуко предлагает анализировать любой тип власти как «бесконечную смену одних отношений господства другими».
Свой «историко-политический» дискурс Фуко располагает сразу в двух смысловых контекстах. Первый из них — исторический: это контекст так называемой аристократической реакции рубежа XVII–XVIII веков, а также посленаполеоновской Реставрации первой четверти XIX века — период, нижняя и верхняя границы которого заданы временем творчества двух выдающихся дворянских публицистов, Анри де Буленвилье и Франсуа-Доминика де Монлозье. Второй контекст, уже не столько исторический, сколько философско-политический, находится по отношению к предыдущему в своеобразной метапозиции. В терминах этого контекста Фуко описывает судьбу«историко-политического дискурса» и имеющийся у него механизм образования знания (его «эпистемическую схему»), благодаря которому этот дискурс выходит за рамки аристократической реакции, становясь «общим инструментом всех форм политической борьбы конца XVIII века, с какой бы точки зрения эта борьба ни велась» [107] . Иначе говоря, дворянство создает новую форму истории в качестве инструмента своей политической борьбы, а потом эта форма присваивается враждебными дворянству политическими силами — сначала монархией [108] , а потом и буржуазией — и превращается в универсальное средство политической борьбы. Важно заметить, что процесс универсализации этой новой формы истории описывается у Фуко как процесс ее «обуржуазивания» и «этатизации». И он же представляет собой процесс отмирания «историко-политического» дискурса как дискурса постоянной социальной войны — «войны рас». Таким образом, само существо этого дискурса оказывается чрезвычайно противоречивым. Его идентичность, равнозначность вменяемой ему формы исторического знания и способов его политического применения, мы можем себе помыслить только при сохранении разрыва между теми двумя контекстами, о которых шла речь выше. Это означает, что Фуко с самого начала мыслит этот дискурс в перспективе его неизбежного снятия. И делает это, разумеется, не только в силу своей исторической осведомленности, но прежде всего в силу того, что универсальная политическая модальность этого дискурса осмысливается им исключительно в терминах второго контекста, первый же служит только для демонстрации некоторой первоначальной идеальной неразличимости исторической формы и ее политической функции — демонстрации того, что он называет «историко-политическим континуумом». Однако дискурс непрерывной социальной конфронтации, который он находит у Буленвилье, в действительности лежит вне области политики [109] . Политическое содержание аристократического дискурса у Фуко сводится в основном к тому, чтобы разводить во времени две различные доктрины суверенной власти — суверенитет абсолютистского типа и национальный суверенитет. Жизнь «общества» в качестве нового исторического субъекта целиком проходит в зазоре между этими двумя типами государственнической идеологии. Но не было ли у аристократии Старого порядка своего собственного политического послания, которое Фуко мог бы просто оставить без внимания? Возможно, если мы сумеем обнаружить это послание, нам удастся увидеть «историко-политический» дискурс в его длительности(если можно здесь воспользоваться известным понятием Бергсона), то есть в более устойчивой, более консистентной форме. Так в чем же состояла политика аристократии?
107
НЗО. С. 204. См. также с. 149–150: «Я хотел не столько показать, как дворяне представляли то ли свои требования, то ли свои несчастья с помощью исторического дискурса, а как нарождался, формировался в связи с функционированием власти определенный инструмент борьбы — во власти и против власти; таким инструментом служило знание, новое знание, то есть новая форма истории». И еще с. 203–204: «В целом, я хотел бы вам показать, почему этот дискурс не должен восприниматься как идеология или идеологический продукт дворянства и его классовой позиции, и вообще не об идеологии здесь идет речь». Эти утверждения не помогают понять, как возникновение «историко-политического» дискурса должно быть связано с войной, которую вело дворянство «на два фронта».
108
У Фуко речь идет об институциональных мерах контроля за историческим знанием, которые начиная с 1760 года активно принимает королевская власть: в 1760 году была создана Библиотека финансов, в 1763 году — Хранилище хартий, в 1781 году оба этих института были объединены в Библиотеку законодательства, администрации, истории и государственного права, которую Фуко называет «министерством истории» (НЗО. С. 151). Во главе ее стоял историк Жакоб-Николя Моро (1717–1803), проводивший последовательную абсолютистскую линию в интерпретации средневековой истории Франции.
109
Об этом убедительно говорит в своей статье Паскуале Паскуино, в 1970-е годы принимавший участие в работе семинара под руководством Фуко: «Дискурс войны, который Фуко пытался анализировать в течение своего курса 1976 года, в конечном счете располагается вне политического дискурса, поскольку дискурс политики должен быть способен соединять в себе конфликт и порядок, покой и безопасность граждан города» ( Pasquino Р.Political theory of War and peace: Foucault and the history of modern political theory // Economy and Society. 1993. Vol. 22. № 1. P. 82–83).
Ответ на этот вопрос всегда зависит от выбора приемлемой для целей конкретного исторического исследования концепции Французской революции. В работах Фуко мы нигде не встретим ее в эксплицитном виде. Его критика традиционной историографии
110
Фюре Ф.Постижение Французской революции / Пер. Д. В. Соловьева. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. Стоит отметить, что впервые книга Фюре была опубликована издательством Gallimard в 1978 году, но начало ревизионистского движения было положено в 1960-е годы американцем Робертом Фостером и англичанином Альфредом Коббаном. До сих пор внутри этого направления англоязычные историки составляют значительную часть исследователей. Хороший обзор его истории см.: Dewald J.French nobles and historians, 1820–1960 // The French nobility in the eighteenth century: reassessments and new approaches / Ed. by J. M. Smith. University Park, Pennsylvania: Pennsylvania State University Press, 2006. P. 305–332.
111
К этой мысли также склоняется Доминик Лакапра. См.: LaCapra D.History and reading: Tocqueville, Foucault, French studies. Toronto: University of Toronto Press Inc., 2000. P. 12–13.
112
Фюре Ф.Указ. соч. С. 24–25. Ряд интересных параллелей с подходом «ревизионистов» в работах Фуко отмечает также Кейт Майкл Бейкер. См. Baker К. М.A Foucauldian account of French Revolution? // Foucault and the Writing of History / Ed. by J. Goldstein. Oxford: Blackwell, 1994. P. 187–205.
Это содержание обычно сводится к идее «аристократической реакции» — к упрямому нежеланию хоть в чем-нибудь поступиться своими сословными привилегиями, которые всегда раздражают центральную власть, указывая на границы ее универсальности, и вообще к готовности сопротивляться любым инновациям, ставящим под сомнение исключительность однажды приобретенного социального положения. История такой реакции может охватывать значительный период, начиная с «феодальной анархии» IX–X веков и заканчивая «заговорами аристократов» во времена Великой революции. Создавать подобную историю начали уже при монархии, задолго до 1789 года [113] . Но создавалась ли она до или после революции, она никогда не писалась от лица тех, кому вменялась роль проводников подобного рода реакции. Показательно то, что слово «аристократия» использовалось поначалу только как политическая инвектива. Как это ни странно, но во Франции эпохи Старого порядка вообще не было аристократии. Была знать, или дворянство (noblesse), но аристократии не было. Не как обозначения одного из нормативных видов правления, «правления лучших», о котором, конечно, французы хорошо знали благодаря переводу Аристотелевой «Политики», выполненному Николаем Оремом еще в XIV веке. Но не было «аристократии» как синонима «знати». «Аристократия» в качестве собирательного имени существительного едва ли не впервые появляется в 1788 году в тот момент, когда Парижский парламент отказался регистрировать закон о новом налогообложении, подготовленный министерством Бриенна. Тогда же в памфлетах, изданных по его наущению, впервые члены парламента был названы «амбициозными аристократами», то есть людьми, узурпирующими закон, злоупотребляющими своими полномочиями. Таким образом, вначале «аристократами» королевская власть обзывает своих противников, несговорчивую парламентскую знать, а потом уже активисты из третьего сословия ругают так тех же парламентариев, поскольку те выступали за созыв Генеральных штатов по образцу 1614 года, исходя из принципа посословного представительства. Любопытно, что даже знать стала пользоваться этим ругательством. Один из членов Национального собрания, маркиз де Лакёй, возмущаясь решением об отмене дворянского звания, принятым 19 июня 1790 года, назвал произошедшее «опаснейшей аристократией». А вскоре после этого «аристократами» стали называть всех, кого считали противниками революции, часто независимо от их социального происхождения. Но чаще всего так называли дворянство, отправившееся в эмиграцию [114] .
113
Традиция определять IX–X века как расцвет «феодальной анархии» и рассматривать фьеф как продукт «узурпации» королевского бенефиция проходит через весь XVII век и продолжается в XVIII веке. Она восходит к работам двух историков XVI века — Жака Кюжаса и Этьена Паскье. В ее разработке большую роль сыграли королевские юристы — Шарль Дюмулен, Шарль Луазо и Луи Шантеро-Лефевр. Краткий обзор этой традиции см: Ellis Н.Boulainvilliers and the French Monarchy: aristocratic politics in early eighteenth-century France. Ithaca and London: Cornell University Press, 1988. P. 31–39.
114
Словарь Французской академии наук фиксирует новое значение слова «аристократия» только в пятом своем издании (1798). О том, как дворяне превратились в «аристократов», см: Kaiser Е. Т.Nobles into aristocrats, or how an order became a conspiracy // The French nobility in the eighteenth century: reassessments and new approaches. P. 189–224; Higonnet P.«Aristocrate», «Aristocratie»: Language and Politics in the French Revolution // The French Revolution 1789–1989: Two Hundred Years of Rethinking / Ed. by S. Petrey Lubbock. Texas: Texas Tech University Press, 1989. P. 47–66. В своей последней книге, вышедшей в 2009 году, Уильям Дойль, один из наиболее видных историков-«ревизионистов», указывает на голландское происхождение термина «аристократы». По его мнению, автором этого термина следует считать Яна Дирка ван дер Кеппелена тот ден Пола (1741–1784) — лидера голландских «патриотов», боровшихся с режимом штатгальтера Вильгельма V Оранского и в силу своих антибританских настроений вызывавших сочувствие при дворе Людовика XVI (см.: Doyle W. Aristocracy and its enemies in the age of revolution. New York: Oxford University Press, 2009. P. 157–158).
История употребления этого слова говорит о многом [115] . Появившись в момент ликвидации сословных свобод и привилегий, «аристократия» входит в политический дискурс модерна как фигура, символизирующая родовую травму нового эгалитарного общества. Отсылает ли она к прошлому, которое воспринимается как досадный пережиток, препятствие на пути к прогрессу, или, наоборот, питает ли она чувство ностальгии, вызванное неудовольствием от текущего состояния дел, в любом случае эта фигура безусловно анахронистическая, фигура отчуждения от социального времени модерна. Конечно, не случайно, что «аристократией» главным образом стали именовать благородное сословие. Но важно иметь в виду, что эта своего рода политическая стигма возникла в условиях отсутствия у этого сословия собственного политического (само)определения [116] . К началу революции оно уже не представляло собой сколько-нибудь целостного организма. Путем продажи почетных должностей (как, например, должность «королевского секретаря»), сеньориальных владений, дававших налоговый иммунитет вместе со званием дворянина, административная монархия(термин Фюре) превратила дворянство в инструмент, с помощью которого она решала свои финансовые проблемы. Создавая конфликт внутри сословия, сталкивая родовую и зачастую небогатую знать с аноблированными нуворишами, монархия одновременно дискредитировала саму идею дворянской исключительности, заставляя видеть в ней продукт несправедливого и злого умысла.
115
Но только не о том, что нередкое синонимичное употребление слов «дворянство» и «аристократия», которое характерно для современного языка, а также присутствует во французском тексте книги «Нужно защищать общество», является заведомо некорректным. Экскурс в историю употребления слова «аристократия» был предпринят здесь только затем, чтобы напомнить о способе политизации, которому подвергся тогда заметный социальный слой и который теперь часто определяет наше видение его истории. В этом смысле указанная синонимия вполне оправданна. И даже можно было бы сказать, что «аристократия» выступает по отношению к «дворянству» как его неотлучный политический suppl'ement (в смысле Ж. Деррида), как политическая форма нашего представления об этом сословии.
116
Как писали Франсуа Фюре и Мона Озуф, после тирании Людовика XIV дворянство «лишилось не столько своей роли, сколько самого своего определения». См.: Furet F. et Ozouf М. Deux l'egitimations historiques de la soci'et'e francaise au XVIIIе si`ecle: Mably et Boulainvilliers //Annales: 'economies, soci'et'es, civilisations. 1979. Vol. 34. P. 439). О том же говорит Дэвид Бьен: «Старый режим создал дворянство, которое не было аристократией в классическом смысле правящей олигархии, как в Венеции, и не принимало участие в управлении, как в Англии. По большей части не связанное с земельной собственностью, дворянство определялось через отношение к государству. Но это отношение […] также лишало его политической власти. Поэтому наиболее заметная сторона его социального существования характеризуется тем, что дворянство представляло собой класс индивидов, владеющих личным наследственным статусом по праву рождения и под королевской гарантией» ( Bien D. D.Aristocracy//A critical dictionary of the French Revolution / Ed. F. Furet and M. Ozouf. Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1989. P. 626). Примечательно также, что эта статья помещена в «Критическом словаре» в разделе «Идеи».
Поэтому так сложно усмотреть в фукианском «историко-политическом» дискурсе на стадии его «догосударственного», «аристократического» функционирования какое-то специфическое политическое содержание. Считать его дискурсом социальной войны, которую дворянство вело с буржуазией, мы можем только при условии, что продолжим мыслить дворянство в терминах аристократии. Но проблема в том, что мы не можем представить аристократию в качестве ответственного политического субъекта того дискурса, о котором говорит Фуко, то есть в качестве общества. Скорее, напротив, нам приходится представлять ее как опасность или тревогу, осложняющую жизнь общества, — как нечто, что не говорит само, но провоцирует других говорить за себя. Видимо, поэтому такого рода дискурс обречен на то, чтобы его немедленно присваивали: «обуржуазивали», «этатизировали», «диалектизировали». И не случайно, что со времени Реставрации он становится инструментом партийной борьбы, выражалась ли она на языке «расового» или «классового» противостояния. Присутствие этого дискурса нетрудно обнаружить в работах крупных историков и политиков этого периода — Ф.-Д. Монлозье, О. Тьерри, Ф. Гизо, О. Минье. Но, с точки зрения Фуко, он присутствует здесь уже в своей более или менее колонизированной форме. В аутентичном виде его можно найти только в трудах одного дворянского автора, писавшего задолго до революционных потрясений. Поэтому, чтобы оценить, насколько прав Фуко в этой своей интуиции, стоит еще раз вспомнить о том историко-политическом контексте, в котором проходило творчество Анри де Буленвилье [117] .
117
Этот контекст представлен здесь в соответствии с «политической биографией» Буленвилье, написанной Гарольдом Эллисом. См.: Ellis H.Boulainvilliers and the French Monarchy: aristocratic politics in early eighteenth-century France. Ithaca and London: Cornell University Press, 1988.
Буленвилье принадлежал к группе знати, составившей на недолгое время окружение внука Людовика XIV герцога Бургундского, который в течение полугода, до своей скоропостижной смерти от оспы в 1712 году, был наследником французского престола. В этот круг входили также Фенелон, автор «Телемаха», и герцог де Сен-Симон, известный мемуарист. Всех их объединяло недовольство затянувшимся «деспотическим» [118] правлением «короля-солнца». Назревающий кризис престолонаследия (после смерти внука Людовик XIV был вынужден завещать трон его двухлетнему сыну, сделав тем самым неизбежной перспективу регентства) оживил в умах этой знати идею некоей древней неписаной конституциифранцузского государства, которая предшествует монаршим установлениям и требует, чтобы они выражали волю нации. С началом регентства герцога Филиппа Орлеанского эта идея приобрела дополнительную политическую остроту, создав почву для столкновения двух дворянских группировок, каждая из которых претендовала на то, чтобы представлять нацию. Одну из них составляла высшая титулованная знать, герцоги и пэры Франции, подчеркивавшие свое традиционное первенство по отношению к остальному дворянству, другую — члены Парижского парламента, высшего судебного органа королевства, которые настаивали на равенстве всех дворян перед монархом, поскольку только он мог возводить человека в сан дворянства или лишать его этого сана [119] . На фоне этих дебатов, не соглашаясь с притязаниями высшей знати и отвергая легалистское определение дворянства, Буленвилье предложил считать нацией все благородное сословие в силу одного только факта, что оно происходит от франков, завоевавших Галлию в V веке. Именно благодаря этому завоеванию возникла свободная нация, которая могла избирать своих королей, принимать законы, решать административные вопросы и учреждать суды. Франки имели верховную власть и не признавали над собой никакого господина, никакого суверена. Свобода от господства была их исключительной свободой, поскольку они сами стали господами над галлами, которых покорили во время предполагаемого завоевания. Нынешнее же дворянство, по мысли Буленвилье, представляет собой лишь бледную тень своих далеких и славных предков. В своем главном сочинении, которое называется «Письма о парламентах или о Генеральных штатах», он с горечью признает, что «дворянство впало в такое состояние, что было бы трудно поверить в его действительное существование, если бы мы не видели в простолюдинах чрезмерной страсти к тому, чтобы занять его место посредством получения жалованных грамот от государя или покупки привилегированных должностей. В наши дни дворянство уже не составляет Тела[ne faisoit point de Corps]» [120] .
118
Как отмечают Ричард Кёбнер и Мелвин Рихтер, именно в кругу этой знати слово «деспотизм» впервые перестает обозначать восточную форму правления и начинает использоваться как политическая инвектива (см.: Koebner R.Despot and despotism: vicissitudes of political term // Journal of the Warburg and the Courtauld Institute. 1951. Vol. XIV. № 3/4. P. 301); Richler M.A family of political concepts: tyranny, despotism, bonapartism, cesarism, dictatorship, 1750–1917 // European Journal of Political Theory. 2005. Vol. 4. № 3. P. 229).
119
Эти дебаты Эллис рассматривает как первый случай «публичной политики» в истории Франции (см.: Ellis Н.Op. cit. P. 136).
120
Цит. по: Ellis Н.Op. cit. P. 195.