Интим не предлагать
Шрифт:
— Прости, батя, ради Христа…
Я замерла на пороге, не зная, что меня больше потрясло: богатырское сложение богомольца или его несколько фамильярное обращение к господу. Через минуту выяснилось, что хоть он и бил поклоны перед иконой, но взывал к отцу Сергею.
— Прости, батя, — зарыдал мужик, развернулся на коленях и вновь тюкнулся лбом, попал в половик, оттого стук не вышел особенно впечатляющим.
— Стыдился бы ты, Данила, — оторвавшись от книги, покачал головой батюшка. — Что творишь? Ночью на кладбище песни распеваешь? В пьяном виде на надгробие спишь.
— Бес попутал, — всхлипнул Данила. — Стыжусь, батя. Вот не поверишь, как стыжусь, хоть сквозь землю провалиться от срама. Истинно говорю тебе, в последний раз. Больше ни-ни… в завязках я, даже видеть ее не хочу, проклятую, через нее все мои несчастья. Прости, батя.
— Бог простит, — вздохнул отец Сергей, Данила быстренько поднялся и тут увидел меня. На его широкой физиономии с носом-картофелиной и смеющимися карими глазами расцвела улыбка, и Данила пробасил:
— Это кто ж такая?
— Дарья Сергеевна, — ответил батюшка, глядя на Данилу без одобрения. — Родственница, погостить приехала с племянником, я тебе вчера рассказывал. Или забыл?
— Помню, батя. Дарья Сергеевна, значит? Очень приятно. А я Данила Дьяконов. — С этими словами он подошел ко мне, слегка пританцовывая, и протянул руку.
Батюшка покачал головой и в сердцах заметил:
— Горбатого могила исправит, верно говорят.
Пожимая руку Даниле, я имела возможность рассмотреть его как следует. Роста он был огромного, что-то около двух метров, комплекции богатырской, а некоторые особенности его физиономии, цвет лица например, прозрачно намекали на сильную тягу к горячительным напиткам.
— Прошу к столу, — на гусарский манер прогнулся Данила, одарив меня сияющей улыбкой, отец Сергей прикрикнул:
— Изыди… — И Данила, заметно ссутулившись, бочком выпихнул себя с кухни и торопливо прикрыл дверь.
— Садитесь чай пить, Дарья Сергеевна, — позвал батюшка. — На охламона этого не смотрите. Человек он безвредный, бывает, выпьет… Строжу его, только без особого толка. Однако все мы не без греха.
— А он кто? — устраиваясь за столом, проявила я интерес.
— Человек, — пожал плечами отец Сергей. — Как церковь восстанавливать стали, так он и прибился. Зима, мороз, а он в туфлишках на босу ногу… С тех пор и живет. Как вам спалось на новом месте?
— Спасибо, хорошо, — немного погрешила я против истины.
— Данила полночи хороводился. И где он водки раздобыл, ведь не даю ему ни копейки, чтоб душу не смущать. Бывает, целый месяц держится, и вдруг — на тебе… Слабый человек, что поделаешь, такова природа людская.
В открытом окне возникла физиономия Данилы, он посмотрел на нас с тоской и пробормотал отчаянно:
— Батя, душа горит, сил нет. Кагорчику бы, батя, чтоб голова не трещала.
— Изыди, я сказал, — всплеснул руками отец Сергей. — Изыди, бесовское отродье. Мысли твои грешные да глупые, и меня в грех вводишь.
Данила еще немного постоял, вздохнул и поинтересовался:
— А Пелагея где?
— Зачем тебе Пелагея?
— Может, по дому помогу чем. — Данила отошел от окна, а батюшка кинулся к двери и позвал:
— Пелагея. — Бабка не замедлила
— Так ведь батюшка… — начала бабка, но отец Сергей перебил:
— Смотри, посадит тебя по пьяному делу на крышу, я снимать не буду. Потакаешь его слабостям, вот и страдай. — Пелагея потупила глазки, тяжко вздохнула и удалилась.
День прошел спокойно. В половине пятого началась служба в маленькой часовне, тут же на кладбище. Сенька взирал на все с огромным интересом, а я, осеняя себя крестным знамением, втайне надеялась, что молитва положительно скажется на моей психике и ближе к ночи вчерашние страхи меня не посетят. Впрочем, как я и предполагала, таинственным шорохам, звуку шагов и даже теням на надгробиях нашлось разумное объяснение: пьяный Данила вчера гулял по кладбищу. Отцу Сергею помогал служить молодой священник со смешной косицей. На кладбище он приехал на красной «Оке», после службы пил у нас чай, а потом удалился. Молящихся было человек двадцать, старушки почтенного вида и двое нищих мужского пола и неопределенного возраста, явно страдавших с перепоя и с нетерпением ожидающих, когда закончится служба. Как только она закончилась, оба пристроились в дверях церкви и, без конца кланяясь, зачастили:
— Подайте, Христа ради…
— Бог подаст, — степенно отвечали бабки, выходя из церкви и крестясь, а мужички в досаде плюнули и потрусили по аллее к выходу с кладбища.
После ужина мы с Сенькой сидели на скамейке возле церкви и болтали о всякой чепухе, чепуха эта была с историческим уклоном и в основном касалась знаменитостей, похороненных на кладбище.
Еще днем мы посетили могилы бабушки и дедушки и решили, что ограду стоит заново покрасить. Мы уже собирались идти в дом, когда появился Данила, присел рядом с нами и заявил:
— Батя сердится. Огорчил я его сильно: пал столь низко прошлой ночью в безбожии своем.
— Так ведь он простил вас, — напомнила я.
— Простил, — вздохнул Данила, — но говорил без ласковости. Выходит, сердится. Ох, грехи мои тяжкие, прав батя, не доведут они меня до добра.
— Слушайте, а вы кто? — глядя на него с некоторой подозрительностью, решилась я задать вопрос. Данила попеременно казался мне то забавным чудаком, то отменным прохвостом.
— Грешник я, — в ответ вздохнул он. — Гореть мне в геенне огненной… А если вы интересуетесь, кто я есть в этой жизни по меркам людским, то отвечу вам, Дарья Сергеевна. Жизнь моя полна была разнообразных событий, так что я иногда думаю, найдись какой писатель, чтоб описать эту мою жизнь, забавная бы книжка приключилась.
— Вы в семинарии учились? — нахмурилась я, потому что с русской классикой была знакома, а речь Данилы здорово отдавала литературщиной, что лишний раз заставляло думать, что он хитрый сукин сын, а возможно, и жулик.
— Нет, в семинарии учиться судьбой мне было не дадено, о чем сокрушаюсь, — с тяжким вздохом сообщил он. — По молодости учился в Рязани, в военном училище.
— В десантном? — встрепенулся Сенька, который к форме, погонам и прочей военной атрибутике испытывал слабость.